— Чего не хочешь?!

— Не хочу в ряды.

— Какие?

— Б-б-боевые!

— Не понял?

— В ряды авангарда, е'мать твою так!

— К-к-как? — переспросило химическое жирообразование.

— Е'мать твою так!

— П-п-почему?

— Не хочу и все.

— Этого не может быть! — взъярился ректор, брызжа слюной. — Молодой человек, да вы знаете… За пять минувших лет в ряды пришли свыше полутора миллионов лучших представителей рабочего, блядь, класса. Среди вновь принятых, е'их мать, более десяти процентов колхозники. Продолжается приток представителей интеллигенции.

— Я не колхозник, — прервал я речь, вытирая лицо от слюны кумачом переходящего знамени. — И тем более не рабочий…

— Но представитель интеллигенции…

— Но не передовой.

— Но интеллигенции.

— Не передовой.

— Интеллиген… да пошел ты…

— Спасибо! — подхватился со стула.

Не тут-то было: институтский жандарм решил во что бы то ни стало докопаться до истины.

— Ты что ж, сукин сын, не признаешь политику партии?

— Признаю.

— Тогда почему не желаешь вступать?

— По состоянию здоровья, — брякнул я.

— Ка-а-ак?

— Ряды должны быть чистыми, я не имею права марать чистые ряды… прежде всего чистота рядов…

— У тебя что, триппер? — заволновался ректор, прекращая дышать.

— И он тоже.

— А не врешь?

— Вру.

— Значит, правда! — замахал руками догматик. — Иди отсюда… с Богом! — И задышал в кумачовый носовой платок.

Я хотел заметить, что подобные болезни передаются исключительно половым путем (или через стакан), однако лишь пожал плечами и отправился восвояси.

Но теперь я вынужден признать свою ошибку: поступил опрометчиво, отказавшись от чести пополнить ряды строителей коммунизма. Почему же я сожалею? Утверждают, дело Ильича бессмертно, то есть, я так понимаю, все, кто активный участник этого невразумительного дела, получают бессмертие. А кто не хочет жить вечно? Все хотят жить всегда. И я тоже, однако — не судьба. Я своей безответственностью себя же и подвел к ножам гильотины. И поэтому умру. Хотя борьба за мою жизнь велась постоянно.

Я ненавижу врачей, стервятников беды.

Я люблю врачей, они создают иллюзию надежды.

— Черешня полезна во всех отношениях, — врал экзекутор веры и надежды.

— И все будет хорошо? — не верила мама.

— Нужна операция, голубушка, — шамкал старичок, пряча цветную ассигнацию.

— Боже мой! — заливалась слезами мама. — И все будет хорошо?

— Ничего определенного, голубушка, сказать не могу. Есть надежда, что все будет хорошо.

— Господи, что делать?

— Операцию.

Как приговор к жизни.

Тиха и прекрасна российская люцерновая степь в час вечерний. Но чу! Что за звуки? Рып-рып-рып — это рыпает дверь в пристроечке, именуемой в официальных бумагах Постом № 1. В щели двери угадывается человек — это Ваня. У напряженно-испуганного лица держит керосиновую лампу.

— Это!.. Ни одной живой души, — сообщает шепотом, удивляясь такому странному обстоятельству. Повышает голос: — Любаша, выходи. Хрен нам по деревне!

Осторожно ступая по двору, проходит к воротам ангара. На засове висит огромный пудовый замок.

— Порядок! — довольно крякает. — Любаха! Выходи-выходи на свежий воздух. — Приподнимает над головой лампу. — Погодь. А машина-то где? Сперли-таки, гады неопознанные… Любка, ты чего?

— Ы-ы-ы! — в голос жалуется женщина, опустившаяся без сил на ступеньки крылечка.

— Ты чего, белены объелась?

— Ы-ы-ы! — И тычет пальцем в звездную сыпь неба.

На фоне равнодушных и холодных звезд… О! Матерь Божья! На мгновение, которое было как вечность, Ваня лишился речи: его пикапчик, как потертая галоша, был надет на металлический столб ворот, ведущих на Объект. Какая сила смогла поднять машину и насадить ее так вульгарно?

Отбросив лампу и все приличия, Ванюша дал стрекача в спасительное убежище Поста. Отдышавшись, цапнул телефонную трубку:

— Алле! Алле! Фу-фу! Чтоб вас всех!..

— Что там еще? — слабо спросила Любаша.

— Что-что, глухо как в танке! Что же это такое? — развел руками. — А может, того… война… мировая, а мы тут одни погибаем?

— Ах! — И впечатлительная женщина не без некоторой приятной грациозности рухнула в легкое беспамятство.

Химзавод был освещен веселым бойким пламенем — это горели нефтецистерны. На асфальте искрилось битое стекло. Ворота были выворочены некой безумной разрушительной силой. Рядом с проходной лежал чугунный слиток овальной формы. Вика попрыгала на нем, задирая голову к звездам:

— А может, это метеорит?

Присев, Загоруйко потукал костяшками пальцев по странному предмету:

— Чугун, пористый. — И обратил внимание на Ника, который работал с видеокамерой: — Вот так всегда, господа: на наших бедах… — Осмотрелся. Что же случилось?

— Авария? — предположила Виктория.

— А где тогда люди? — удивился ученый.

— Авария же, — сказала Николь, — убежали.

— Наши люди не бегают от газов. — Понюхал воздух. — Калий, натрий, свинец, магний. Но жить можно. — И попросил: — Вика, будь добра, там, на проходной, телефоны…

— Это как в том анекдоте, — вспомнила иностранка. — Один вредный покупатель приносит минеральную воду на анализ, мол, запах ему не нравится. Проверили, говорят, да, цианистый калий, вы это пили?

— Отлично, — проговорил Ник, выключая видеокамеру. — В смысле, все плохо, но…

— Ладно тебе, — вздохнул Загоруйко. — Вашего брата только это и кормит.

От проходной бежала девушка:

— Телефоны не работают, Виктор Викторович!

— Замечательно, — покачал головой гений химических наук. — Надо остановить производство.

В ответ ухнула цистерна. Пионерское пламя взвилось вверх так, что хрустальные звезды померкли. Воздушная волна прижала людей к земле начинался апокалипсис местного значения.

«Коммунисты — все фашисты!» — такой вот непритязательный лозунг был брошен на стотысячном стадионе, где проходил футбольный матч в честь ухода из спорта знаменитого крайнего левого хавбека сборной страны.

Я, Автор, все понимаю: если имеешь убеждения, высказывай, однако зачем прятаться за спины истинных болельщиков, которых вкупе с провокаторами тотчас же обработали спецвойсковыми резиновыми дубинками, именуемыми в народе демократизаторами. Для них, любителей спорта, праздник омрачился. Волей судеб я оказался на этом матче и в гуще событий. Надо ли говорить, что тоже получил оздоровительный удар дубиной по лбу, после чего угодил под ноги паникующих болельщиков. Было такое впечатление, что я попал под стадо диких североамериканских бизонов. Меня спасло лишь то, что чудом удалось закатиться под лавочку и там отлежаться до финального свистка рефери.