LXIV

СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ

Год 1762 запомнился мне особенно из-за 26-го марта и 10-го сентября. В первый из этих дней умер дорогой мой отец, умер внезапной и трагической смертью, о которой я долго не мог вспоминать без боли.

Утром он отправился в лес поискать дров. Под вечер зашла ко мне сестра моя Анна Мария и рассказала со слезами на глазах, что, дескать, батюшка ушел в самую рань, и его все еще нет обратно, и что все они опасаются, не приключилось ли с ним чего дурного, и что надо бы мне пойти поискать его. Собачка его прибегала домой несколько раз и опять убегала.

Меня мороз продрал по коже. Что было сил помчался я к лесу. Собачка бежала впереди и привела меня прямиком к тому, кого я искал, — к нашему отцу. Он сидел около саней, привалясь к елке, его кожаная шапка — у него на коленях, глаза открыты и неподвижны. Мне показалось, — он на меня смотрит. Я позвал:

— Батюшка, батюшка!

Никакого ответа. Душа его уже отлетела. Холодны были застывшие его руки, а один рукав его зимней рубахи висел, полуоторванный, наверное, в предсмертных его муках.

В ужасе и отчаянии стал я звать на помощь, и скоро, услыхав меня, прибежали братья и сестры. Один за другим кидались дети к безжизненному телу. Наши вопли раздавались на весь лес. На его же санях мы привезли его домой, где к нашему плачу присоединились причитания матушки и младших детей. Суп, который ожидал дома доброго нашего батюшку, отдали мальчугану из одного бедного семейства.

За десять дней до этого я в последний раз (о, если бы мне знать, что этот разговор был последним!) беседовал с ним, и он между прочим сказал мне тогда, что ему хочется все глаза выплакать, стоит ему подумать, сколь часто гневил он Господа Бога. О, каким добрым был наш отец, каким заботливым супругом для матушки, какую чистую душу и какого честного человека потеряли в нем все, кто его знал! Упокой, Господи, душу его во веки веков! Трудным было его земное странствие. Бесчисленные несчастья и заботы, недуги, тяжкое бремя долгов и т.п. преследовали его по пятам, сменяя друг друга.

В воскресный день 28 марта большая толпа народа проводила его к месту упокоения, и земля, наша общая мать, приняла его в свое лоно. Господин пастор Бёш из Эбнета[252] произнес над ним надгробное слово, послужившее для осиротелых его домашних большим утешением и посвященное неисповедимым путям Господним. Покойному шел пятьдесят четвертый или пятьдесят пятый год.[253]

О, как часто бывал я потом на том самом месте, где отец мой испустил свой последний вздох! Место это само подсказало мне почти наверняка, как это случилось. Там, где отец спускался, таща за собой возок дров, была крутизна. Снег хорошо выдерживал сани, но отец ступил на рыхлое место, которое мне еще удалось отчетливо разглядеть, и ноги его оказались под полозьями; сани наехали на него и прижали к стволу ели, о который отец ударился грудью — прямо сердцем. Должно быть, некоторое время он был еще жив и пытался высвободиться, отчего и порвал на себе теплую рубаху.

После этой горькой потери свалилась на меня тяжкая ноша. Остались четверо несмышленышей, для которых мне пришлось заступить место отца. Матушка наша стала безразличной ко всему и на все вопросы отвечала только «да, да!» Я делал что мог, хотя и своих забот было у меня предостаточно. Хозяйственные дела взял на себя мой брат Георг. Из тех ста флоринов, которые дал мне когда-то покойный, я погасил его долги. В подвале своего собственного дома я устроил ткацкую, выучился ткать сам и мало-помалу обучил братьев, так что они, в общем-то, могли теперь заработать себе на кусок хлеба. В свою очередь сестры неплохо приноровились прясть «на лоты», а самая младшая выучилась шить.

Первым радостным днем стало для меня 10-е сентября, когда жена моя родила мне сынка, которого я назвал своим именем и именем моего тестя — Ули.[254] Его крестными родителями стали господин пастор Зеельматтер и госпожа Гартманша.[255] Этот мальчишка был для меня такой радостью, что я не только показывал его тем, кто заходил к нам в дом, но и каждому проходившему мимо знакомому кричал:

— А у меня парнишка!

Правда, я заранее знал, что многие посмеются надо мной, приговаривая про себя:

— Погоди, погоди! Уж этого-то добра еще наберется у тебя вдосталь!

Что и произошло в действительности. Однако в этот первый раз моей доброй женушке пришлось поистине нелегко, много недель провела она в постели. А дитя между тем росло себе и росло, удивительно быстро прибавляя в весе.

В скором времени поведение моих родных привело к возникновению множества мелких и крупных семейных раздоров между мною и моей дражайшей половиной. Последняя, как водится, всегда недолюбливала первых и считала, что я уделяю им слишком много своих мыслей и забот. Мои братцы были, впрочем, изрядные сорванцы, но все-таки они были моими братьями, и мой долг был печься о них. Постепенно, один за другим, отправились они в люди, все, кроме Георга, который взял себе в жены довольно-таки никудышную бабенку. Остальные все, насколько знаю, с Божьего благословения честно зарабатывали свой хлеб.

LXV

ПРОШЛО ЕЩЕ ТРИ ГОДА

(1763—1765 гг.)

Медовый месяц моего супружества давно уже миновал, да и меда было в нем, по-моему, мало. Жена моя непременно желала командовать мною в доме, а где много запрещается, там много и нарушается. Стоило мне допустить промашку хоть в чем-нибудь, тут же срывались с цепи все ч....[256] Это порождало во мне горечь и дурное расположение духа и толкало на всяческие пустые предприятия.

Торговля моя шла ни шатко, ни валко. То сосед перебежит мне дорогу и подпортит сделку, то мошенники проведут меня с хлопком и оплатою, поскольку я был весьма легковерным. Возмечтав за пару лет погасить все свои долги, я тем самым воздвиг один из своих самых причудливых воздушных замков. Между тем год от года затраты все росли.

Зимой 63-го года жена родила мне дочку, а anno[257] 65 — еще одну.[258] И захотелось мне, как в детстве, заняться козами, — я тотчас же завел нескольких. Молоко пришлось очень кстати и мне и трем моим малышам, но и возни с козами