— Ну вот, говорили мы тебе! — закричали ребята. — Мы под это дело хоть нефть, хоть воду из-под земли достанем!

— Так ведь вонючая она какая-то, — опять засомневался Трофим Егорович, — её и пить-то нельзя, не то что огород поливать.

— А ты думаешь, твою самогонку пить можно? — возмутились бурильщики, допили её и уехали, оставив хозяина наедине со своим фонтаном.

А фонтан бил не переставая и через неделю так надоел Трофиму Егоровичу, что он начал вызывать к себе комиссии. Первая комиссия состояла в основном из работников по водопроводу и канализации и поэтому твёрдо постановила, что бурильщики пробили водопровод или канализацию. Но проверили документацию, и оказалось, что с тысяча восьмисотого года в этом районе никакого водопровода, и тем более канализации, нет, а до тысяча восьмисотого года и вовсе не было.

Вторая комиссия приехала из управления культуры. Она сразу же решила, что это один из заброшенных фонтанов, являвшихся некогда украшением старинного парка. Но по документам получалось, что этот парк был не па этом месте, а километров на триста в сторону и что фонтанов там не было, а был пруд, осушенный ещё до закладки парка.

А вот третья комиссия — из управления минеральных вод — вполне квалифицировала проистекающую воду как минеральную. И хотя целебные свойства этой воды были пока не ясны, среди местного населения ещё до отъезда комиссии пошли слухи об исключительных лечебных качествах источника. Появились даже первые исцелённые. Ну и, конечно, народ валом повалил на огород к Трофиму Егоровичу, который по доброте душевной поставил перед калиткой стул и начал взимать по пятачку с посетителя.

Вода помогала решительно от всех болезней, даже от таких, которые раньше и не водились в здешних краях, а теперь, после появления источника, стали водиться. Окрестные мужики по утрам, вместо того чтобы безнадёжно толпиться у пивного ларька или маяться в поисках рассола, дружно мчались к источнику — вода здорово оттягивала головную боль. Дети, ободравшие коленку или локоть, тоже бежали к источнику. С них гуманный Трофим Егорович пятачки не брал.

Женщины тоже не забывали зайти попить целебной водицы, но делали это обычно по пути, не имея в своём уплотнённом рабочем дне времени, специально выделенного для этого.

И встал вопрос перед исследователями: не из источника ли появились те самые двенадцать процентов? Главное, что время явления на свет источника и двенадцати процентов по всем данным совпадало.

Перестали изучать историю и взялись за воду из источника. Водой начали поить белых мышей, кроликов, собак и одну лошадь, потому что требуемых для эксперимента двух прокормить было нечем. Мышам давали по стакану в день, кроликам — по литру, лошади — по три ведра, а собакам вообще сколько хочешь. За время эксперимента рождаемость мышей выросла на четыре процента по сравнению с лошадью, а кроликов — на двадцать процентов по сравнению с ней же. Собаки пить воду отказались наотрез, за что были немедленно выкинуты из эксперимента.

В среднем, как показали сложные расчёты, получались те же самые двенадцать процентов. Теперь сомнений быть не могло.

И пошла вторая слава Сазоновки. На этот раз сюда ехали лечиться не от чего попало, как раньше, а целенаправленно. Трофим Егорович вошёл в сочувствие к страждущим и хотел уже взимать по двадцать копеек с человека, но дело приняло иной оборот. Источник был официально объявлен целебным и взят под охрану государства. Была построена водолечебница, источник оделся в гранит. Стали слышны отдалённые раскаты демографических взрывов. Появились новый вокзал, санаторий и прочие достопримечательности. И по мере их появления становилась Сазоновка Сазоновском, Сазонополем и наконец Сазоновградом. Появился и путеводитель, где описывались вкратце биография и основные подвиги известного разбойника Сазона, который жил между пятнадцатым и шестнадцатым веками и при этом очень любил бедных и не любил богатых. Он-то, по преданию, и основал город на сэкономленные от подвигов деньги. Поэтому и город назван его именем. И произошло всё это ровно десять лет назад.

Благодаря разнообразию заболеваний приезжающих в город людей быстро сколотился дружный коллектив докторов наук. Город стал побратимом швейцарского города Женевы, известного своей низкой рождаемостью, и взял шефство над одним заполярным посёлком, где деторождаемость была пока низкой из-за отсутствия женщин среди зимовщиков. Хотя в городе злые языки поговаривали, что в Женеве пока не знают, что у них есть брательники в далёкой дружественной стране, а в заполярном посёлке мужики уже не знают, куда девать присылаемую с каждой навигацией воду из источника.

Всё это я изучил и знал ещё до поездки в город-курорт.

— А что, теть Паша, — решил я вдруг поддержать разговор, — есть в городе интересного?

— Повышенная деторождаемость, — ответила тётя Паша.

Ответ был исчерпывающим. Разговор не клеился. Тётя Паша, найдя меня в качестве постояльца, тут же потеряла ко мне интерес, поскольку, видно, думала о следующих постояльцах.

— Теть Паша, — настаивал я, — надеюсь, в комнате будет немного народу?

— Деньги вперёд, — ответила тётя Паша.

Вообще у неё была интересная манера разговора. Она

будто отвечала не мне, а своим мыслям, которые со всех сторон освещали процесс сдачи мне койки. Кстати, это слово — «койка» — звучало как-то противно. При слове «койка» мне видится зелёная раскладушка и возникает сырой запах дачи. Или ещё другое видение: кровать узкая железная с шариками и сетка, натянутая на шпангоуты или стрингеры, — не помню уж, что там вдоль, а что поперёк. Да матрац полосатый в ржавчине — что-то из пионерского лагеря.

«Койка» превзошла все мои ожидания. Комната метров двенадцать, диван, занавесочки, герань на подоконнике, копилка-кошка, комод, стулья. В углу радиола «Ригонда». Помнится, было и у меня что-то подобное, и крутил я на этой радиоле Эллингтона, привезённого кем-то из-за бугра на день моего рождения.

Грустная была музыка и всё одна и та же, а менялись только девушки, и все они слились в этот печальный джаз, солнечную площадку у «Щербаковской» и тропинки в Сокольниках, а потом под эту же музыку появилась она, и кончились тропинки, и началась одна большая аллея, и идём мы по этой аллее, я чуть впереди, она чуть сбоку. Давно уже нет той радиолы, и где-то завалялась пластинка, и ту мелодию уже не напою я, а осталась от всего этого какая-то томительная, но сладкая тоска. Будто юность моя и счастье моё ушли с этой музыкой.

Вот разболтался, разнылся, заскулил. Нет, в связи с минорным настроением я уже никуда сегодня не пойду.

— Давайте врежем, тётя Паша, из великого источника радости.