Равель, звучавший на концерте в Женеве через несколько дней, был прекрасен – исполнение неузнаваемо изменилось. В нем слышалась особая, сочащаяся сквозь звуки красота, присущая музыке Равеля. Винтики как следует завернулись. В битве со временем одержана блистательная победа. Конечно, исполнение было неидеальным. Оставалось пространство для дальнейшего созревания. И все же в нем сквозило тягучее напряжение, отличающее настоящую хорошую музыку. Но главное – в нем звучала юная радость, а тонкую пленку аккуратно сняли.

В общем, за неделю с небольшим они многому научились и сильно выросли в мастерстве. Наблюдая со стороны их перерождение, я будто сам многому научился и вырос. Это касалось не только Равеля. С тем же чувством, пусть и с небольшой разницей, я слушал на концерте каждую из шести групп. Это было чувство душевной теплоты и искреннего восхищения.

То же самое можно сказать о совместном оркестре под управлением маэстро Одзавы. С каждым днем он будто набирал центростремительную силу. Как если бы барахливший двигатель наконец завелся и оркестр заработал автономно, как и подобает настоящему содружеству. Словно в авидье[22] явилось на свет неведомое животное. День за днем оно училось управлять лапами, хвостом, ушами, глазами, сознанием. Сперва путанные, с каждым разом его движения приобретали естественную грацию, становились все продуктивнее. Животное начинало инстинктивно понимать маэстро Одзаву – какое звучание он задумал, какого добивается ритма. Это не было приручением. Только особый вид взаимодействия, основанный на эмпатии. В этом взаимодействии открывалось богатство и природная радость музыки.

Конечно, маэстро Одзава давал оркестру подробные указания – о темпе, громкости, приемах игры. А еще, словно бережно настраивая точный механизм, по многу раз заставлял играть одно и то же, пока не добьется нужного звучания. Он не приказывал, а предлагал:

– Давайте попробуем так. – Иногда шутил. Общий смех разряжал обстановку. Однако видение маэстро оставалось незыблемым от начала до конца. Ни малейшего пространства для компромисса. Шутки были всего лишь шутками.

Смысл указаний маэстро Одзавы, как правило, был ясен даже мне. При этом я не понимал, как совокупность таких указаний создает целостный, живой образ музыки и формирует единое представление о звуке и направлении у всех членов оркестра. Для меня это было чем-то вроде черного ящика. Ну как, как это у них получается?

Может быть, это профессиональный секрет маэстро Одзавы, который вот уже более полувека первоклассный дирижер. А может, и нет. Может, это не секрет и не черный ящик. А то, что понятно каждому, но под силу только маэстро Одзаве. Не важно. Главное, это была настоящая, потрясающая магия. Сначала искра, без которой не разгорится хорошая музыка, а потом – магия. Если нет хотя бы одного, значит, не быть хорошей музыке.

Это одна из вещей, которым я научился в маленьком швейцарском городке.

Первый концерт состоялся 3 июля в женевском «Виктория-холле», а второй – и последний – 6 июля в парижском «Гаво». Хотя выступал студенческий оркестр, все билеты на оба концерта были распроданы. Конечно, не в последнюю очередь благодаря имени Сэйдзи Одзавы. Все-таки с предыдущего его выступления в прошлом году в «Карнеги-холле» прошло уже полгода. Так что ничего удивительного.

В первом отделении играли шесть квартетов. Как я уже говорил, каждый исполнял одну музыкальную часть. Второе отделение открылось Октетом Мендельсона. Затем вышел оркестр и под управлением Роберта Манна исполнил Бетховена. По-настоящему красивая музыка. Затем под управлением маэстро Одзавы оркестр исполнил Моцарта и на бис – Чайковского.

Оба концерта были прекрасными и запомнились надолго. Исполнение получилось невероятно качественным и душевным. Сквозь напряжение звучала спонтанная чистая радость. Молодые исполнители старались изо всех сил, и результат получился великолепный. Кульминацией стало заключительное исполнение Чайковского – эмоциональное, полное юной красоты. Зал поднялся, аплодисменты не смолкали. Особенно тепло реагировала парижская публика.

Конечно, в этих аплодисментах была и поддержка вернувшемуся на сцену маэстро Одзаве – в Париже его всегда любили. И похвала бесстрашно сражавшемуся студенческому оркестру, звучавшему совсем не по-студенчески. Но не только. В этих аплодисментах была чистая, без нотки сожаления, идущая из самого сердца благодарность за хорошую музыку. И неважно, кто стоял за пультом, а кто играл на сцене. Главное, это была точно хорошая музыка, с искрой и магией.

После концерта всеобщее возбуждение не спадало. От многих участников я слышал, что у них «во время концерта на глаза внезапно навернулись слезы», или что «такая потрясающая возможность выпадает очень редко». При виде несдерживаемого потока этих эмоций и горячей реакции зала я понял, почему маэстро отдает академии часть души, почему она так важна и незаменима. Он стремится передать новому поколению настоящую хорошую музыку. Передать само чувство. Вызвать чистую вибрацию в душах молодых музыкантов. Думаю, это дарит ему огромную радость – не меньшую, чем управление первоклассными оркестрами вроде Бостонского симфонического или оркестра Венской филармонии.

Между тем при виде маэстро, который не щадит свой еще не окрепший после операций организм и почти безвозмездно готовит молодых музыкантов, я с горечью понимаю, что, будь у него хоть несколько тел, ему все равно будет мало. По правде сказать, это меня печалит. Если бы мог, я нашел бы для маэстро пару-тройку запасных тел…

Мураками: Вчера между репетициями я немного беседовал с Робертом Манном, он сказал, что это лучший набор за семь лет.

Одзава: Да, я тоже так считаю. Кстати, в прошлом году я не приехал – болел. И, на мой взгляд, это пошло на пользу. Вынужденные справляться без меня (до этого я как организатор обязательно приезжал сюда каждый год), и преподаватели, и ученики мобилизовались. Раньше я с утра до вечера был рядом. Ходил на все занятия, внимательно наблюдал. Но в прошлом году не смог выбраться из-за болезни, а в этом хоть и присутствовал, но не так активно, как раньше. Почти целиком положился на преподавателей.