Я жду, пока глаза привыкнут к темноте. Из мрака выступают очертания ваз, высохших цветов, картин в рамах, вешалки для шляп и зеркала. Затем замечаю тусклый голубоватый свет, сочащийся с кухни. Он исходит от электрической панели с огоньками, предупреждающими об утечках газа и пожарах. Такие есть во всех квартирах. Обычно я заношу жестянки с дрожжами именно на кухню и оставляю их на голубом столе, а вскрывает их уже служанка, Джемайма. Это миниатюрная женщина, которая ходит в резиновых сандалиях и никогда не разговаривает. Но после этой ночи Джемайма тоже освободится от госпожи Ван ден Брук, и мне не надо будет сновать туда-сюда с мокнущим мясом в пакетах. Не будет больше чувства, будто мое тело сделано из стекла и вот-вот разобьется от ее криков. В меня не будут больше тыкать птичьими когтями. Она не будет больше щурить свои крошечные розовые глазки, выходя днем из лифта и замечая за стойкой мою большую голову.

Присмотревшись, я различаю в конце коридора дверь в ее спальню. Прохожу мимо гостиной, где она сидит днем в длинном шелковом халате и отчитывает нас, портье, по внутреннему телефону. Потом на цыпочках прокрадываюсь мимо ванной, где Джемайма драит костлявую спину госпожи Ван ден Брук и моет ее сморщенную грудь.

Стою перед двумя спальнями. В левой спит Джемайма. У нее есть несколько часов на отдых, пока резкий окрик хозяйки не начнет для нее новый день. Но какая-то часть Джемаймы не спит никогда. Та, которой положено слушать, не застучат ли птичьи лапы госпожи Ван ден Брук по мраморной плитке, не раздастся ли, требуя к себе внимания, ее скрипучий голос из глубин комнаты, полной хрусталя, фарфоровых чашек и фотографий улыбающихся мужчин с крупными зубами и густыми волосами. Этой части Джемаймы мне надо остерегаться.

Госпожа Ван ден Брук спит в большой кровати за правой дверью. Я вхожу в главную спальню. Света тут нет, толстые портьеры ниспадают до самого пола. Ничего, кроме кромешной тьмы… и голоса. В моих ушах раздается треск.

– Кто здесь?

Я замираю, чувствуя, будто очутился под водой и пытаюсь вдохнуть, но не могу. Мне хочется убежать отсюда. Потом едва не называю свое имя, как привык делать, когда жильцы звонят мне вниз по внутреннему телефону. Алло, Бобби слушает. Чем могу помочь? Одергиваю себя, прежде чем с губ срывается первое слово.

– Джемайма, это ты?

Не остановилось ли мое сердце в своей клетке из тонких костей и прозрачной кожи?

– Который час? – произносит госпожа Ван ден Брук. – Где мои очки?

Прислушиваюсь и представляю, как Джемайма в соседней комнате встает с кровати, не раздумывая, поскольку у нее нет других вариантов. За стеной тихо, но если Ван ден Брук не замолкнет, то это ненадолго. Откуда-то спереди доносится шорох. Я знаю, что там, в темноте, птичья лапа тянется к выключателю настольной лампы. Если свет загорится, за этим может последовать крик.

Не могу пошевелиться.

– Кто там? – спрашивает она более низким голосом. Мне представляются косые глазки и выступающий ротик без губ. Снова слышу, как ее длинные когти скребут по деревянной поверхности прикроватного столика. Свет не должен загореться, иначе мне конец. Я кидаюсь на звук ее голоса.

Что-то твердое и холодное врезается мне в голени, и голову пронзают голубые иглы боли. Я налетел на металлический край ее кровати, а значит, попал не в ту часть комнаты, в какую хотел.

Сквозь стеклянный абажур настольной лампы вырывается зеленоватый свет, заставляя меня вздрогнуть. Госпожа Ван ден Брук восседает среди пухлых подушек с поблескивающими наволочками. Из-под соскользнувшего покрывала выглядывают ее острые плечики и шелковая ночная рубашка. Сквозь кожу проступают ключицы. Должно быть, она спит, не опуская головы, готовая цыкнуть на Джемайму, когда та утром принесет ей завтрак.

Красные маленькие глазки смотрят на меня. Лицо у нее удивленное, но не испуганное. Некоторое время она не может вымолвить ни слова, а я стою перед ней, ошеломленный, и по всей голове у меня выступают колючие капельки пота.

– Что ты делаешь в моей комнате? – В ее голосе нет и намека на сонливость; она давно уже бодрствует. Даже волосы у нее не спутались, не смялись на затылке. Ее голос звучит все резче, заполняет всю комнату: – Так и думала, что это ты. Всегда знала, что тебе нельзя доверять. Ты все время подворовываешь. Драгоценности. С самого начала тебя подозревала.

– Нет. Это был не я. – Я снова ощущаю себя пятилетним мальчиком, стоящим перед столом директора приюта.

– Утром я распоряжусь тебя казнить. Ты омерзителен. – Лицо у нее начинает трястись, и она подтягивает простыни к подбородку, словно пытаясь спрятать свое птичье тельце в блестящей ночнушке от моего взгляда. – Люди меня еще благодарить будут, что я тебя усыпила. Тебя надо было еще в колыбели придушить. Зачем вообще оставлять жить таких, как ты?

Все это я уже слышал раньше, когда она была не в духе. Но по-настоящему меня злит лишь ее подозрение, будто мне хочется пялиться на ее тощее тело в шелковой ночнушке.

В любой момент может войти Джемайма и поднять вой. Потом прибежит белый павиан, и жить мне останется несколько часов.

Я смотрю на птичье лицо с хохолком седых волос. Никогда никого еще я не ненавидел так сильно. Из горла у меня вырывается тихий булькающий звук, и не успевает она произнести еще одно слово, как я уже оказываюсь у ее изголовья.

Она глядит на меня удивленными глазами. Мы оба не можем поверить, что оказались так близко друг к другу в ее спальне. Ничего такого я себе не представлял: горит свет, я в ночной рубашке, а иссохшее тельце госпожи Ван ден Брук восседает между подушками.

Она открывает рот, но оттуда не вылетает колких слов, жалящих уши. Теперь моя очередь говорить.

– Вы, – произношу я. – Мальчики. Мальчики в грузовике. Вы приказали привезти их сюда.

– О чем это ты? С ума сошел?

Я вытаскиваю у нее из-за спины одну из подушек. Госпоже Ван ден Брук никогда не нравился вид моих кукольных ручонок, торчащих из рукавов форменной одежды. Поэтому будет справедливо, если они станут последним, что она увидит, прежде чем я положу подушку ей на лицо.

– Ой, – восклицает она голосом маленькой девочки. На ее хмуром лице все еще написан немой вопрос, когда я погружаю ее во тьму и перекрываю путь тонким струйкам воздуха, с присвистом проникающим в щелки ее клюва. Убивая ее, я улыбаюсь дикой безудержной улыбкой, от которой у