сигнал тревоги, не загорается свет. Во всем здании тихо. Никто не знает, что госпожа Ван ден Брук мертва. И никто не знает, что это я убил ее… пока не знает.

На душе становится легче. Меня никто не видел. Никто не слышал. Джемайма все это время спала и видела сны о теплом зеленом крае за океаном, откуда она родом. Мне просто нужно сохранять спокойствие. Возможно, тогда никто не заподозрит меня – большеголового парня с кукольными ручонками. Да что он может сделать с такими игрушечными ножками и спичечными ручками? В этой голове-луковке, в которую втиснуто детское личико, не способны возникнуть такие мысли. Наверное, так они и подумают. Именно так думали и в приюте. Потому я и вышел тогда сухим из воды. Обо мне даже и не вспомнили, когда всех тех гадких воспитательниц, раздающих детям затрещины, нашли мертвыми в их постелях. Обо всех троих позаботились вот эти самые фарфоровые ручки.

Я радостно улыбаюсь. Мое серое сердечко успокаивается. Капельки пота на коже высыхают. По каждому крошечному пальчику ног, по тонким пальчикам рук, по всему моему прозрачному телу до самой круглой головы растекается тепло. И вот уже я весь сияю от радости – ведь я ускользнул от них, провел их. Одурачил всех, кто даже не представляет, какая сила прячется в моих крошечных ручонках.

И еще я представляю маленького мальчика, которого привезли в белом грузовике. Того, которого съели вчера. Сейчас он танцует на небесах. Там, в вышине, небо ясное и голубое. Ему нравится длинная трава, мягко щекочущая ему ноги, нравится, как желтое солнышко согревает его тело, нравится бегать и прыгать. Это ради него и его брата я уронил ту тяжелую лампу. Тук. Случившееся с ним нельзя забыть. Я снова все вижу. Вижу все своими черными глазами-пуговками, хотя они и крепко зажмурены.

Но что насчет второго?

И тогда я спускаюсь в душевую и отпираю дверь. За деревом двери, еще до того, как она успевает отвориться, я слышу, как быстро удаляются в угол шлепки босых ног. А потом раздается всхлип.

Ну уж нет, тебя они не получат.

Открыв дверь, я прохожу мимо темной мокрой скамейки у белой стены. Останавливаюсь перед мальчиком с желтой кожей, съежившимся в углу. Улыбаюсь. Он берет меня за мою протянутую руку, моргает заплаканными глазами.

Я думаю про церковь Богородицы и про туман. Нам понадобится одеяло.

– Твой брат ждет нас, – говорю я, и он поднимается с пола.

Забыть и быть забытым

Даже в самых густонаселенных городах на Земле множество людей пребывают в одиночестве. И все же, вытерпев достаточный период времени, испытывая при этом неловкость или отсутствие внимания в социальном или профессиональном плане, по собственному опыту знаю, что отдельные личности могут относительно комфортно чувствовать себя в роли «отстраненных» либо «частично допущенных».

По-настоящему отвергнутым я никогда не был, но оттеснялся толпой к краям дел человеческих. И лишь после значительного периода в роли отщепенца я, наконец, смирился со своей судьбой. Это было освобождающее чувство.

Я считал себя истинным аутсайдером, поскольку одиночество само по себе стало моей целью. Мое новое призвание заключалось в том, чтобы избегать всех тех вещей, которые сближают людей, и которые можно назвать обменом опытом. Ибо я развил желание создавать вокруг себя тишину, покой и личное пространство, где могу думать и читать. Поскольку наиболее редкое желание, которое преследует любой индивид в моем солипсистском возрасте, это быть обычным. Просто обычным. Заурядным и невидимым. И именно эту цель я счел для себя наиболее важной.

Я занимал последнее место в задней части трамвая и сидел тихо, чтобы не привлекать испытующих взоров. Стоял в тени у края толпы, если людных мест нельзя было избежать. Не следил за повальными увлечениями или модой. Подавлял любую особенность или атрибут, которые можно было назвать отличительными. Жил в ничем не примечательных квартирах без сожителей, в нефешенебельных районах. Не принимал участия в каком-либо сообществе или субкультуре. Никогда не поднимал руку и не говорил вслух. Уходил с вечеринки и вздыхал с облегчением. Я был вежлив и корректен, если контакт был неизбежен, но, если была возможность от него уйти, я ею пользовался. Всякий раз.

И я начал оживать так, как мало кто мог себе представить. Поскольку очень многое можно увидеть и понять, когда разум не требует внимания, одобрения или принятия окружающих.

Будь серостью. Это стало моим девизом, в котором я нашел освобождение и умиротворенность. И моя миссия привела меня к дому Дулле-Грит-Хёйс в Цуренборге, Антверпен.

Для людей самоустранившихся, не желающих иметь дел с «командными игроками» или профессиональным ростом, сама идея работы является неуместной. Хотя мне по-прежнему требовались средства на базовые нужды, жилье и еду. Была необходима толика безопасности, поскольку я не хотел, чтобы мое новое ментальное пространство страдало от финансовых забот. И я быстро осознал, что мне требовалось некое занятие, противоположное карьере, которым можно заниматься в одиночку. И такие виды деятельности, без коллег и надзора, существуют. На самом деле вакансий имеется множество, поскольку мало кто хочет занимать их.

Если представить то, чему я собирался посвятить себя, то даже самое бедное воображение могло бы нарисовать глубокую изоляцию, отсутствие возможности для прогресса, нечеловеческие часы работы и путь прямиком вниз по скользкой дорожке, которая уведет меня от общества настолько, что я никогда не смогу найти пути назад.

– Отлично. Когда я начинаю? – спросил я менеджера агентства, проводившего собеседование при моем приеме на должность ночного сторожа.

Моя новая работа была самой скоростной трассой в Антверпене, ведущей в никуда, и я с радостью ступил на нее.

Единственными требованиями были отсутствие судимости, пунктуальность и готовность бодрствовать в течение двенадцати часов. По меркам агентства, которое нанимало таких странных индивидуумов, как я, и распределяло по старым, по благоустроенным многоквартирным зданиям в моднейших районах Антверпена, мои обязанности считались легкими.

Я сменял консьержа в шесть вечера, а затем он сменял меня в шесть вечера следующего дня. Я работал четыре ночи подряд, затем следовал перерыв в четыре ночи. Будучи на дежурстве, я был обязан следить за мониторами, контролирующими девятиэтажный экстерьер Дулле-Грит-Хёйс, патрулировать каждые четыре часа помещения общего пользования и оказывать содействие жильцам, когда потребуется. Остаток двенадцатичасовой смены я был предоставлен сам себе.

Последний пункт в перечне моих обязанностей заставлял насторожиться, так как мне представилось постоянное взаимодействие с зажиточными жильцами и их гостями, которые, как все богачи, могли развлекаться, куражиться и шуметь ночи напролет. Но Питер, управлявший