от глаз других пассажиров. Стоит ли тогда удивляться, что на островах Зеленого Мыса не оказалось фей-ласточек? Не молчал ли я точно так же и о мантах – вместо того чтобы, как когда вдруг начинают выпрыгивать из воды дельфины, громкими криками позвать всех. Так обычно ведут себя люди. Чтобы потом всем вместе махать дельфинам или китам.

Не поступил ли так даже тот Человек-в-костюме? Я имею в виду – не чтобы покрасоваться. Но просто потому, что ему хотелось увлечь других. Чтобы, как я теперь думаю, рвануть их за собой. Не потому ли он прыгнул в своих боксерских шортах в бассейн? Это ведь было только мое предвзятое мнение – будто он хотел, чтобы ему стали аплодировать. Или он хотел этого лишь чуть-чуть. И надеялся, что мы все прыгнем вслед за ним, вместо того чтобы, как всегда, стоять у бортика. Где каждый из-за собственной трусости язвит самого себя. Это тоже одно из словечек моей бабушки. О том, как инфантильно мы радуемся. Как гротескно. Эти постоянные опасения, которые у нас возникают. Ради чего, Lastotschka? Для кого?

Внезапно я понял, что даже эти мои тетради есть не что иное, как банковские сейфы. Тетрадь за тетрадью – очередная ячейка-сейф среди других таких же. Там внутри заперты мы. Один ящик, рядом другой. Как урны в колумбариях: сотни, тысячи урн, одни над другими, но всегда – строгими рядами. Безблагодатно строгими рядами.

Тут-то я и подумал: благодати бы, благодати. Что же касается мистера Гилберна: кто уходит с такими словами, почувствовал я, тому в самом деле довелось к ней причаститься.

Мсье Байуна – ко мне протянутая узкая рука с мерцающими длинными ногтями. Лунные ногти, овальные опалы. Как я сидел тогда под небом, а всюду подо мной было море.

Как я к нему прислушиваюсь.

У нас опять было много дождей, опять настоящий проливень.

Раз я увидел, как на меня надвигается стена, навстречу ей из моря вздымаются гладкие песчаные поверхности. Но они на самом деле лишь плыли. Маленькие желтые Намибы, подумал я, – хотя тогда я еще полагал, что это лишь отражения. Но отражением была только желтизна.

Я стоял на палубе юта, у кормового леера.

Это были остатки предыдущей морской бури – растения, ею вырванные. Они всплыли наверх, вместе с водорослями. И теперь дрейфовали мимо нас.

Уже упали первые три капли. Поначалу – лишь редкий дождик, чтобы успокоить меня. Мне, мол, незачем смотреть на Патрика, намекая, что он должен увести меня с палубы или, по крайней мере, доставить под навес. Но вдруг, в одно-единственное мгновение, все, что прежде висело на небе, обрушилось вниз. Что-то лопнуло. И море смогло выплеснуться из собственного зеркального отражения. По палубе так мощно прошелся, наводняя ее, водяной веник, что она сама превратилась в море. Корабельное море – со своим, своеобычным, движением волн.

В бешеной спешке люди разворачивали брезентовые чехлы, срывали с шезлонгов матрасы. Меня подхватили под руки две кельнерши. Но я хотел оставаться снаружи. Меня бы вполне удовлетворило, если бы они помогли мне добраться до столика для курильщиков. Однако там все стулья оказались занятыми. Так что я пошлепал, между ними двумя, вброд через тот поток, что перекатывался от правого к левому борту.

Едва я оказался внутри, как опять проглянуло чистое небо. Это рассердило меня, и я стал колотить тростью по полу. Я упирался изо всех сил. Я ведь видел, что кельнеры опять вытирают всё насухо.

Однако такому перемирию никто всерьез не доверял. Где вообще был Патрик? Возможно, внизу, в медицинском центре, подумал я, имея в виду корабельный госпиталь. С неба опять хлестало вовсю. И так продолжалось до самой ночи. Но хотя мистер Гилберн тогда еще не был мертв, за столиком для курильщиков он вместе с другими не сидел. Между островом Вознесения и островами Зеленого Мыса прошло четыре полных дня. Но осознал я это только сейчас.

Я хочу вспомнить. Правда, кое-чего ты больше и не хотел бы знать. Но потом, при таком дожде, оно все-таки всплывает изнутри наверх. Чтобы перекопать тебя так глубоко, обычного дождя недостаточно. Это должна быть такая Дикая Охота, что даже слово «проливень» не передаст адекватно ее суть. Почему я и утопаю, снова и снова, в словах.

Снова и снова я ломаю над ними голову, копаюсь в них.

Пока ты не замечаешь, что тем самым еще и отметаешь в сторону что-то, что тебя мучает. Как, к примеру, обычно одевался мистер Гилберн? Или – мсье Байун? Тогда как на моего друга, клошара, мне достаточно просто взглянуть, чтобы узнать это. Все, что не находится непосредственно перед твоими глазами, тотчас снова исчезает, просачивается вниз вместе с дождевой водой. Когда дождь прекращается.

Или его звали доктор Гилберн?

Уверен я только в том, что есть доктор Бьернсон. Против него я непременно хочу что-то предпринять. Для этого хватит двух дней на море, которые теперь последуют за стоянкой у островов Зеленого Мыса. В предыдущие четыре дня я был к этому не способен, хотя и не страдаю от морских переходов так, как члены экипажа.

Разумеется, от «морских дней» страдает и служба развлечений, которая тем не менее немилосердно продолжает свою деятельность. Но меня это больше не обременяет – даже тогда, когда шлюпочная палуба не оказывается в моем единоличном распоряжении. Рядом со мной так или иначе подолгу сидит визитер. Впрочем – мой дорогой визитер.

Он теперь приходит все чаще, такое у меня впечатление. Правда, это не делает наши с ним отношения более доверительными. Но если я, пускай даже на самом деле так не чувствуя, пишу эти два слова, дорогой визитер, то он мало-помалу и станет таким. В конце концов действительно складывается впечатление, будто тебе чего-то не хватает, если его нет рядом. Отягощает эту ситуацию, должен я добавить, вот что: все, что может быть сказано о смерти, неизбежно остается посюсторонним.

Конечно, есть кое-что, что человек по праву хочет забыть. Например – все, что связано с мытьем. Но было бы нереалистично, если бы я сейчас вообще об этом не думал. Мой протест не простирается настолько далеко, чтобы я захотел довести себя до полной запущенности, как мой друг клошар.

Я, в отличие от него, хотя и не чувствую носом, но все равно замечаю, когда вокруг меня все липкое. И причина тому – я сам. Правда, в обязанности горничной как прежде не входило, так и теперь не входит, что