с возмущением, взглянула на доктора, – только и всего. Впрочем, она понимает, что для операторов круиза и для самого судоходства случай смерти на борту неприятен, особенно из-за возможной реакции пассажиров. И уж тем более, сказала она, – когда подобные случаи умножаются. Неважно, виной ли тому корабль или нет.

Разумеется, доктор Самир ни в малейшей мере не позволил сбить себя с толку.

Продолжая улыбаться, он ей ответил, что, дескать, вы сами еще это заметите. А именно, сказал он, когда почувствуете раскаяние. Да перестаньте же! – крикнула мадам Желле. И как вам только в голову приходит такое? Но дальше я уже не следил за их беседой, поскольку мне вспомнилась Барселона.

И это навело меня на одну мысль.

Для Сознания уже не может играть никакой роли то обстоятельство, что человек раскаивается. Потому что Сознание говорит: отныне, с этой секунды, все, что когда-то было, безвозвратно миновало. Если же это так, думал я, значит, раскаяние бессмысленно. И в сравнении с этим мнимая смехотворность влюбленного старого человека вообще никакого значения не имеет. Кроме того, я не мог себе представить, чтобы сеньора Гайлинт лишь притворно изображала какие-то чувства к доктору Гилберну.

Не присутствовала ли она на корабле-грезе и тогда, когда мсье Байун еще был жив? Этого я уже не помню.

Мне стало, как мы говорили раньше, муторно.

Ведь если тогда она находилась здесь ради мсье Байуна, а теперь ради доктора Гилберна, причем оба раза вплоть до их смерти, значит, тут существует какая-то взаимосвязь. Между прочим, рядом с доктором Гилберном, когда он умирал, кроме нее, никого не было.

В тот же момент я утратил всякую уверенность относительно того, кто же все-таки рассказал мне о выпавшей сигарилле – тогда, хочу я сказать, у мсье Байуна. Я ведь и насчет синьора Бастини больше ни в чем не уверен. Я совсем не помню его лица и лишь думаю, что именно он рассказал мне о сигарилле. А не была ли это его жена?

Во всяком случае, синьор Бастини в то время уже и голоса больше не имел. Так что на меня за столиком для курильщиков из-за сеньоры Гайлинт впервые повеяло настоящей жутью. А она сама почти в тот же момент спустилась с солнечных террас, которые опять стали лунными. Поэтому на ней не было светлой солнечной шляпы.

Она повязала вокруг волос черный как ночь платок. Правый конец которого – длинный, очень длинный – колыхался рядом с ее телом. Выглядел он как прозрачное щупальце медузы, но которое не заставляет окаменеть все, к чему прикасается, а наоборот, позволяет всему расцвести.

Именно это и сказал в тот момент доктор Самир. Непосредственно перед смертью, сказал он, все в нас, умирающих, еще раз становится таким же совершенно-молодым, как когда-то, когда мы еще были в полном соку.

Он действительно сказал «в нас», «в нас, умирающих», потому что, само собой, имел в виду и себя. Именно так, дескать, получилось и с мистером Гилберном. Он, разумеется, имел в виду доктора Гилберна. А словосочетание «с мистером» употребил исключительно в угоду мадам Желле, потому что хотел успокоить ее такой любезностью.

Итак, хотя сеньора Гайлинт только в этот момент показалась на трапе, она могла уловить, чтó сказал один из чужих мне гостей за столиком для курильщиков. А именно: что с любой машиной, мол, дело обстоит точно так же. Прежде чем ее мотор навсегда заглохнет, он еще раз начинает бешено крутиться. И может даже развить мощность, какой прежде никогда не знал. Я, правда, нахожу такое сравнение безвкусным, особенно слово «бешено».

Теперь меня неотступно преследует мысль об этом «сообществе».

Волны шумят, и в утробе корабля топает, сердито громыхая, мотор. А тем временем над морем тянется дым из двух труб, осветленный луной и ставший светящимся пеплом.

Может, некоторые никогда не поймут, что они тоже принадлежат к такому сообществу.

Я сам, к примеру, на протяжении всей жизни не чувствовал себя принадлежащим к какой бы то ни было группе. Возможно, поэтому мне так трудно сегодня с этим смириться. Среди прочего и поэтому я продолжаю молчать. В отличие от доктора Самира, мне не хватает связующих слов. Обязывающих слов, имею я в виду, – имеющих в виду и себя. Обязательность всегда была мне чужда. И вот внезапно я все же оказался связанным с другими. Но не по свободному выбору. То есть не потому, что я чего-то такого хотел или даже мечтал о таком. Нет, это просто произошло, потому что я на одном корабле с другими вплываю прямо в свой конец. Как и каждый из них – в свой.

Путевое сообщество умирающих. Это не выходит у меня из головы.

Так что я не могу не думать о том, что же под этим скрывается. Что умереть, возможно, в общем и целом значит: снова стать коллективным. Что как раз это выражение и объясняет суть дела. И что это, наверное, хорошо, просто очень хорошо. Но – незримо, как капля в море.

Поэтому я охотно был бы тем, кто протянул мсье Байуну последнюю сигариллу. Однако теперь, когда я стал довольно беспомощным, я должен следить, чтобы у меня самого не отняли мои сигары. Уже давно мой визитер вторгается даже ко мне в каюту. Так он мстит за дружелюбие, которое было к нему проявлено. Это как если ты протягиваешь мизинец, отнюдь не имея в виду всю руку… Тогда качающееся море может сколько ему угодно пытаться кого-то успокоить. Ведь самое худшее, Lastotschka, что я больше не могу увидеть тебя. Потому что если я захочу к тебе, я должен буду смириться с этим креслом.

Я даже не знаю, где они так быстро его раздобыли. Или жена Толстого уже добилась, чего хотела, так что оно освободилось? О таком я бы услышал. Такого рода события на корабле не остаются сокрытыми. Вот потому-то я и сижу теперь всегда, даже когда вы играете, только на палубе юта – снаружи.

Это чистейший шантаж. Мол, если только я сяду туда, они охотно отвезут меня к тебе. У них, дескать, не хватает персонала, чтобы меня постоянно куда-то сопровождать. Одного Патрика теперь для этого недостаточно.

Под «персоналом» имеются в виду кельнерши и горничные.

С креслом, дескать, все было бы по-другому. Ясное дело, тут не требуются бывшие лесорубы – чтобы переместить его с одного места на другое. Такую задачу, говорит мадам Желле, даже она взяла бы на себя. Сеньора Гайлинт стоит рядом,