Сценария не было. Фильм был о печатном станке и паре смешных случаев, с ним связанных. На мне были легкий сюртук и цилиндр, а под носом лихо закрученные вверх усы. Мы начали, и я сразу почувствовал, что Лерману не хватает идей. Как новичок, горящий желанием поработать на благо «Кистоун», я тут же начал выступать с предложениями. И это спровоцировало конфликт с Лерманом. В сценке интервью, которое я брал у редактора газеты, я использовал все свои смешные приемы и даже давал советы другим актерам. Мы сняли кино за три дня, и мне казалось, что в нем было несколько очень смешных моментов. Но когда я увидел окончательную версию картины, то потерял дар речи: монтаж изменил все до неузнаваемости, наполовину сократив каждую сценку с моим участием. Я не верил своим глазам, и причина произошедшего мне была непонятна. Через год Лерман признался, что сделал это нарочно, потому что я слишком сильно совал свой нос куда не надо.

Через день после окончания работы с Лерманом в студию вернулся Сеннетт. Все площадки были заняты: на одной работал Форд Стерлинг, а на другой – Арбакль. Я был в своей обычной одежде, и делать мне было нечего, поэтому я занял место там, где Сеннетт мог легко меня увидеть. Он стоял рядом с Мэйбл и, покусывая кончик сигары, следил за съемкой эпизода в вестибюле гостиницы.

– В этом месте нам нужны смешные сценки, – сказал он и повернулся ко мне. – Давай-ка переоденься и наложи грим, любой сойдет.

Я не знал, что может подойти лучше всего. Более того, мне не нравилось, как я выглядел в роли репортера. На пути в гримерку я решил, что надену большие мешковатые штаны, ботинки, котелок, а в руку возьму трость. Мне нужно было, чтобы во всем присутствовало некое противоречие: если штаны, то мешковатые, если пиджак, то тесный, если шляпа, то маленькая, а если ботинки, то слишком большие. Я не мог решить, старым или молодым я должен быть, но, вспомнив о том, что Сеннетт говорил мне о моем возрасте, я приклеил маленькие усы, которые добавляли мне возраста, но не скрывали экспрессивности.

Родился мой собственный персонаж. В новом образе я предстал перед Сеннеттом, прошелся туда-сюда, махая тросточкой, покрутился налево, направо. В голове с бешеной скоростью возникали картинки веселых сценок и трюков.

Секрет успеха Мака Сеннетта основывался на его безграничном энтузиазме. Он был великолепным зрителем и всегда откровенно смеялся над тем, что казалось ему смешным. В этот раз он стоял и хохотал, пока не устал трястись от смеха. Его реакция вселила в меня уверенность, и я принялся рассказывать о своем персонаже: «Этот тип может быть кем угодно – бродягой, джентльменом, поэтом, одиночкой, мечтающим о любви и приключениях. Он может убедить вас в том, что он ученый, музыкант, герцог или игрок в поло. Он не собирает сигаретные окурки и не отнимает леденцы у детей, ну а если потребуется, то может дать пинок под зад любой даме, но только если по-настоящему разозлится!»

Я показывал своего героя минут десять или даже больше под одобрительные смешки Сеннетта.

– Ну хорошо, – сказал он, – давай на площадку, посмотрим, что ты там сможешь показать.

Как и в случае с Лерманом, я не имел понятия, о чем этот фильм, знал только, что там есть история с любовным треугольником: Мэйбл Норманд, ее муж и любовник.

В комедии любого рода самое главное – поймать настроение, но это не всегда легко. В той сценке в вестибюле отеля я изображал одного из гостей, но на самом деле это был бродяга, забредший в гостиницу в поисках временного крова. Я вошел и тут же наступил на ногу даме, повернулся, приподнял котелок, словно извиняясь, а потом повернулся и наткнулся на урну, и извинился уже перед ней. За камерой послышался громкий смех.

На площадке собрался народ – не только актеры других групп, которые приостановили съемки на своих местах, но и рабочие сцены, плотники, костюмеры. Это было просто здорово. Когда мы закончили репетировать, то обнаружили вокруг себя целую толпу смеющихся людей. Я увидел, что даже Форд Стерлинг смотрел на нас, выглядывая из-за плеч собравшихся. В тот вечер я понял, что у меня все получилось.

Вечером я вернулся в гримерку, где Форд Стерлинг и Роско Арбакль снимали грим и переодевались. Мы почти не разговаривали, но атмосфера была наэлектризованной. Обоим артистам я понравился, но я чувствовал, как каждый из них испытывает внутреннее напряжение.

Моя сценка оказалась очень длинной – на целых двадцать три метра пленки. Позже Сеннетт и Лерман спорили, оставить все как есть или сократить, поскольку в среднем любая комедия редко превышала три метра.

– Если это смешно, то при чем тут длина? – спросил я.

В конце концов они согласились оставить все двадцать три метра, а я твердо решил, что мой персонаж всегда будет появляться в костюме, который я для него выбрал.

Вечером я возвращался домой в такси вместе с одним из артистов второго плана.

– Ну ты и дал им всем сегодня! Никто так не веселил нас на площадке, как ты, даже Форду Стерлингу это не удавалось. Ты бы посмотрел, с каким лицом он наблюдал за тобой, – это было что-то!

– Будем надеяться, что зрители в кино будут смеяться точно так же, – ответил я, стараясь скрыть свою радость.

* * *

Пару дней спустя, сидя в баре «Александрия», я случайно услышал, как Форд описывал моего персонажа все тому же Элмеру Эллсворту: «Этот парень в мешковатых штанах и стертых ботинках, нищий и хитрющий бродяга – таких ты в жизни не видел. Он дергается все время, будто его блохи кусают, но он смешной».

Мой персонаж не был похож на те, к которым привыкла американская публика, да я и сам пока еще мало что о нем знал. Но переодевшись в своего героя, я чувствовал, что он настоящий, живой человек. Стоило мне только перевоплотиться в своего Бродягу, как в голове возникало множество сумасшедших идей, о которых я даже и не подозревал в обычной жизни.

Я сдружился с актером второго плана и каждый вечер, сидя в такси по дороге домой, он предоставлял мне своего рода отчет о том, что в студии думали о моих идеях и предложениях.

– Классная находка – сполоснуть пальцы в мисочке, а потом вытереть их о бакенбарды старикашки – здесь такого никогда не видели.

Он продолжал в том же духе, и мне это нравилось.

Под руководством Сеннетта я чувствовал себя в своей тарелке, потому что мы принимали решения спонтанно, непосредственно на съемочной площадке. Поскольку никто не был уверен в своей правоте (даже режиссер), я решил, что знаю обо всем ровно столько, сколько остальные. Это придало мне уверенности, и я стал вносить предложения, от которых Сеннетт не отказывался. Более того, мне вдруг подумалось, что я достаточно талантлив, чтобы сочинять собственные сценарии. Понятно, что меня вдохновлял позитивный настрой Сеннетта. Но мало было понравиться ему, надо было понравиться публике.