коротким встрепанным ежиком и взглядом побитой собаки. На меня девушка не смотрит, и я понимаю, что ей-то как раз не до шуток. Завтра повяжу ей голову серым холщовым платком, наподобие того тюрбана, что скрывает мою длинную, цвета воронова крыла гриву: и на служанку будет больше похожа, и эти неприлично короткие волосы скроем. Пока они отрастут, не один месяц уйдет. И почему все, что бы мы, женщины, ни сделали, немедля объявляется неприличным? Покажем длинные волосы – грех, мол, мужские желания разжигаем; обрежем – и того хуже.

Скоро ночь, во дворе зажигают факелы. Я сажаю Катерину за стол, ставлю перед ней остатки вчерашней grechki и фляжку разбавленного вина. Едим молча. Ее распаренная кожа пахнет даже сильнее, и я снова ощущаю ту же непонятную тревогу, что овладела мною чуть раньше. Покончив с ужином, вытаскиваю из угла свой старый тюфяк, кладу под стол, накрываю одеялом и довольно грубо даю Катерине понять, что это ее постель. Она молча ложится, поворачивается спиной. Ну и ладно, все равно мне пора наверх. Напоследок достаю из буфета бутыль кипрского вина, крепкого, пряного, а главное – не разбавленного, и выпиваю полную чашу за здоровье парона.

Поутру у меня, как всегда, хорошее настроение. Должно быть, что-то приятное снилось, хотя я уже и не помню что. Спускаюсь вниз, напевая себе под нос на своем родном языке, который понемногу забываю; задрав юбку, опорожняю в укромном уголке мочевой пузырь; умываю у каменного фонтана лицо и плечи; здороваюсь во дворе с работниками и камалли, чья смена начинается с рассветом. Захожу окатить нерадивого Дзордзи ведром воды, ему ведь нужно было спозаранку прибраться в конюшне и накормить лошадь. Потом распахиваю дверь в кухню и, грубо пнув Катерини тюфяк, объявляю во весь голос: Katiusha, lyubov moya, dobroe utro. А в ответ слышу откуда-то снизу тихий голосок: spasibo. Нырнув под стол, вижу взлохмаченную белобрысую голову, торчащую из-под грязного одеяла, словно сноп соломы, и эти глаза, сверкающие, как бирюза, как драгоценные камни, позабытые каким-то волшебником.

Откуда же она знает мой язык? Неужели тоже русская? Тогда почему не сказала сразу? Слова льются из меня потоком, Катюша просто не успевает ничего разобрать. Я повторяю медленнее, и девушка, успевшая тем временем сесть, отвечает, мешая русский с неведомым мне языком; впрочем, его я тоже более-менее разбираю. Нет, она не rus, но ее кормилица, Ирина, была rus и научила ее всем этим словам; это была их шакобза, тайный язык охотников, которого другие женщины и девушки не понимали. Она сказала мне spasibo, потому что хотела поблагодарить за вчерашний день, ведь Мария вымыла ее и разделила с ней трапезу. А в благодарность обещает быть послушной, не перечить приказам и не пытаться сбежать.

Дальше я мало что понимаю. Откуда ты? Догадалась ли уже, что я такая же рабыня, а вовсе не госпожа? Пытаюсь объяснить, но дальше разговор не идет. Пробую сказать что-нибудь по-венециански и понимаю, что с этим языком она уже знакома и даже понемногу отвечает, хотя и с медовым акцентом генуэзцев, живущих по ту сторону Золотого Рога. Что ж, отныне, как заведено, язык человека, которому мы принадлежим, станет и нашим. А те, старые языки нашего детства навсегда забудутся. И лишь тайком, строго между нами, мы, соучастницы, будем по-прежнему с улыбкой перебрасываться парой фраз на нашей шакобзе: dobrò, kharashò, pozhàluista. Я так рада, будто нашла потерянную siestrionku. Катюша быстро учится, она хитра и умна, как лисичка. Вот только забывать не умеет так же быстро, как я: а ведь чем меньше помнишь, тем меньше страдаешь. Но кто знает, может, ей и вовсе не удастся забыть тот свободный мир, откуда она родом.

В сочельник, непривычно морозный, когда над огромным городом у моря даже выпало несколько снежинок, умерла Ирина. Наконец-то она обрела покой. Тело мы нашли под лестницей, где Ирина, кутаясь в свои лохмотья, привыкла ночевать. Лицо ее было столь безмятежным, словно во сне ей явился ангел, – а может, ангел и в самом деле сошел к ней с небес в эту святую ночь, чтобы принести прощение Богородицы-Теотокос и забрать с собой бессмертную душу. Осталось лишь иссохшее тело, и я настаиваю на том, чтобы его похоронили достойно, по-христиански: нельзя же вышвырнуть babushku на прокорм бродячим собакам! Я едва не выхожу из себя, поскольку хозяин, даже в это рождественское утро склонившийся над своей конторой, чтобы пересчитать дирхамы в турецкие асперы, делает вид, что не слышит: Ирина-то ведь ему не родня и не рабыня, в большой книге о ней ничего не написано, а значит, ее и не существует. Кроме того, она гречанка, да еще бывшая блудница и монахиня-расстрига. В конце концов, чтобы не слышать больше моих жалоб, он протягивает несколько медных монет; и в книгу свою не забывает занести, в графу расходы, хоть и без уточнения, просто на личные нужды.

Я зову Катюшу: знаешь, спрашиваю, что делать-то надо? Девушка кивает: помнит, как свою бабушку хоронила. Сперва обмыть и забальзамировать тело, обрядить его в лучшие одежды, снести на носилках в священную рощу, там водрузить на поленницу и восемь дней читать молитвы. Хотя меня душат слезы от тоски по babushke, я не могу не улыбнуться Катюшиным словам: это из какого же она края? Нет, ничего из того, о чем она говорит, сделать не получится. Расстелив на кухонном столе старую простыню, мы осторожно укладываем на нее легкое тело несчастной и всеми силами пытаемся распрямить окоченевшие от холода и смертельной судороги конечности. Потом, не раздевая Ирину, обмываем ей лицо и руки, туго подвязываем белым платком челюсть, чтобы закрыть беззубый рот, и заворачиваем тело в саван. Двое камалли взваливают его на плечи, для такого невесомого свертка большего и не нужно, и мы выходим в морозную серость, направляясь в крохотный монастырь Санта-Мария-деи-Монголи, монахини которого согласились похоронить babushku под вязом в освященной земле кладбища, больше смахивающего на огород, в покойном, обнесенном стеной уголке.

Siestrionka моя Катюша будто с какой звезды свалилась, всему-то ее учить приходится. Прежде всего, я объясняю, как надо креститься, только правильно, а не навыворот, как эти еретики-латинцы вроде хозяина и прочих франков; как целоваться троекратно, встречаясь и прощаясь, утром и вечером. Но потом вдруг обнаруживаю, что миры, откуда мы обе родом, не так далеки, как кажется. Например, Катюша рассказывает мне, что тоже кружилась в танце на священном летнем празднике и что купалась нагая в реке вместе с другими