облако волос или взмах руки, словно на прощание. Луна поднимается и падает с небес, она успевает родиться заново, хотя мы уже не знаем, раз или два, потому что никто не ведет счета дням. В конце концов река, ставшая еще шире, распадается на запутанную сеть протоков. Течение почти стихает. Лодки подходят к песчаному берегу. По нему нам предстоит брести еще не один день, закованным в цепи, босым, истекающим кровью. Если же кто-то из пленниц спотыкается и падает, ее хлещут кнутом, покуда она не встанет, а если и это не помогает, размыкают цепи и оставляют как есть: о несчастной позаботятся тощие дикие собаки, из страха перед палкой следующие за нами на некотором расстоянии. Постепенно мы даже перестаем их замечать, просто идем вперед, кротко, как жертвенные агнцы, повинуясь злобным крикам и ударам кнута, и лишь изумленно поглядываем на реку, которая разливается уже до самого окоема, соединяясь с небом. Она вбирает в себя всю воду, что течет мимо моей деревни, все воды всех прочих рек и ручьев, а потом, должно быть, переливается через самый край света, возвращаясь в первозданный хаос и мрак. Значит, уже и Ад совсем близко.

Наконец мы добираемся до странного места, которое зовется Порто-Пизано. У берега покачиваются на воде огромные лодки-чудовища, каких я никогда раньше не видела: длинные, с торчащими по бокам рядами жердей, или широкие и пузатые, с высокими ветвистыми стволами, похожими на деревья в лесу. Рядом еще один татарский стан, с загоном для животных, куда набивается целая толпа женщин. В этом долгом пути, на пересадках и стоянках, я растеряла всех, кого знала и любила, narody и derevushki растворялись, терялись, смешивались с другими narodami и другими языками, непонятными говорами рассеянных по свету кочевых племен: черкесским, зихским, куманским, даже татарским. Окончательно перестав что-либо понимать, я теряюсь среди всех этих тел, стонов, криков, ударов хлыста. Я совсем одна, и в своем одиночестве могу только молча зажмурить глаза и помолиться Пресвятой Богородице, дабы она обратила на рабу свою милостивый взор и простерла с небес чудотворный pokrov, защитив от зла и от смерти. Когда меня тащат за ограду, эта молитва становится еще усерднее, еще истовее: там, в грязном шатре, уже не я, а лишь мое тело, поскольку душу свою я в эти минуты всеми силами и всею верою отдаю Пресвятой Богородице, чувствуя, как там, наверху, в синеве неба, ее pokrov окутывает и защищает меня. Но здесь, внизу, под раскаты звериного смеха и звон налитых вином чаш сразу несколько демонов оскверняют мое тело на соломенном тюфяке, а после волокут его обратно в загон.

Однажды татарский вождь велит нам умыться. Нас осматривают, даже и между ног, разделяют на группки, раздают чистые рубахи и деревянные башмаки. Потом отправляют в порт, в крепость, где продают на широкой площади, как скотину на торге. Когда приходит черед, нас с другими девушками-подростками загоняют на деревянный помост. Я оказываюсь нагишом перед десятками мужчин самого чудного обличья и платья. Громкий голос выкрикивает что-то на столь же чудном, незнакомом языке. Меня ощупывает множество рук: нет, не меня, а мое тело, ведь душа моя сейчас на небесах. Наконец новые руки хватают меня, одевают и тащат в темный сарай, а через несколько дней швыряют в трюм одной из тех огромных лодок, что покачивались на воде. Не знаю, сколько бесконечных дней, отмеченных лишь ритмом телесных надобностей, я живу в ней, чувствуя, как эта лодка движется, то скользя по ровной глади, а то, будто вступив в схватку с чудовищем, яростно вздымаясь и падая снова. В такие мгновения наши изможденные тела валятся друг на друга, бьются о стенки трюма, и я опасаюсь, как бы лодка, достигнув края вод, не рухнула в Ад. Время от времени над головами отворяется люк, и нам, словно собакам, бросают размоченные в морской воде куски черного хлеба и вяленой селедки. Воду для питья спускают в ведре, она пахнет гнилью, и одну из нас тошнит, у нее начинается жар. Когда она затихает и на ее лицо слетаются мухи, демоны вытягивают тело наверх, после чего раздается глухой плеск.

Потом нас выводят на солнечный свет, но я еще слишком слаба, чтобы осознать происходящее, а мои глаза, привыкшие к сумраку, не в силах различить очертания нового мира вокруг. Тогда меня вместе с несколькими девушками попросту заталкивают в другой полутемный сарай, на другой склад. А через пару дней выгоняют наружу, только для того, чтобы тайком, накинув на головы капюшоны, отвести в дом, похожий на церковь, но сложенный из камня, не из дерева. О, луч надежды: я узнаю крест, хотя и не совсем такой, как наш, следом образ Пресвятой Богородицы с Младенцем, и наскоро осеняю себя крестным знамением. Быть может, я еще жива, быть может, еще не в аду, быть может, молитвы мои еще будут услышаны? Монах, похоже, знающий три-четыре слова на моем языке, спрашивает, как меня зовут. Услышав «Марья», он кропит мне волосы водой, бормочет слова, которых я не понимаю, и называет Марией. Кажется, эти капли заменяют им погружение в воду во время святого крещения. Но зачем меня кропить, если я уже была крещена, а в день Ивана Купалы даже прошла очищение огнем?

Тянутся дни. Мое обнаженное тело снова осматривают, снова ощупывают, снова обсуждают на незнакомом языке. Но на сей раз я замечаю то, чего никогда прежде не видела: руки, касавшиеся меня, достают небольшой кожаный мешочек, откуда высыпают кругляши из металла, похожего на золото: да-да, они того же цвета и даже блестят так же, как крест, c которым batiushka, воскурив благовония и надев священные облачения, возглавлял шествие в праздник Великой Пасхи. Для чего же нужны эти золотые кругляши? Чтобы купить мое тело? Выходит, у моей жизни, моей души, моей свободы есть цена? И цена им – горстка золотых кругляшей, что переходит сейчас из рук в руки, те самые грязные руки, что трогали меня везде, даже в kunku залезли? Это он теперь и kunkoy моей владеть будет?

Должно быть, там, снаружи, уже зима. Я слышу завывания ветра, стук капель по крыше, но мне, привыкшей кататься на санках с заснеженного склона или гулять по льду замерзшей речки, совсем не холодно, даже когда я стою нагой посреди комнаты. Один из мужчин, тот самый, что достал мешочек с золотыми кругляшами, кладет руку мне на грудь, ощупывает, поглаживает кончиками пальцев кожу. Соски поднимаются, твердеют. Услышав, как