меня называют Марией, а не Марьей, я понимаю, что сегодня войду в новую жизнь. Кошмар, начавшийся летней ночью, вот-вот закончится; правда, его может сменить другой, но что, если нет? Я ведь пока жива. И должна жить дальше. Как-нибудь справлюсь. Я натягиваю рваную рубаху, в которой меня привезли с той стороны моря, и следую за человеком, который меня купил. Моим хозяином.

Хозяин – человек не злой. Доверил новую рабыню заботам старухи-гречанки, и та понемногу учит меня языку, на котором говорит он сам и другие вроде него; одному из многих, что с утра до ночи звучат в нашем окруженном высокими стенами и складами дворе, но, кажется, самому главному. И самому нежному. Схватываю я быстро. Старуха моет меня, смазывает раны, затирает шрамы какой-то помадой, выводит вшей, расчесывает мои длинные черные волосы и укладывает спать на большом соломенном тюфяке под столом; буду ворочаться – еще и мышей разгоню. Но первые несколько ночей я проваливаюсь в глубокий, беспробудный сон, и мне снится наша деревушка, река, лицо Силы, с каждым разом все более прозрачное, пока он и вовсе не перестает являться, а после схождение во Ад, где бесы хлещут меня кнутом, сильничают, запихивая в kunku раскаленные уголья, вспарывают грудь и пожирают сердце. Я кричу во тьме, а после чувствую, как старухина рука касается моих волос, слышу ее хриплый голос, убаюкивающий меня незнакомой колыбельной. Через некоторое время я выхожу работать на склад, быстро став главной помощницей для старухи и остальных: мою отхожие места и полы в комнатах, готовлю щелок, стираю белье, поддерживаю огонь в очаге, хожу со старухой на рынок за провиантом, готовлю, подаю завтрак, подношу вино работникам и мастеровым. Все здесь для меня удивительно: стены, сложенные из камня, а не из дерева, медные кастрюли, обилие и разнообразие неведомых блюд, ароматные приправы, так непохожие друг на друга одежды и лица людей, снующих туда-сюда, самые невероятные языки…

Однажды старуха ведет меня на верхние этажи, чтобы прибраться в комнатах, пока хозяина и его помощников нет дома. Когда мы входим, она первым делом показывает мне кровать, да такую огромную, что я теряю дар речи. Мне еще никогда не доводилось видеть ничего подобного: высокое резное изголовье, мягкая, немыслимой толщины перина, застеленная простынями и одеялами… Я в шутку говорю, что хотела бы на такой поваляться. Старуха улыбается и мало-помалу подводит меня к мысли, что такая мечта вовсе не несбыточна. Хозяин – человек добрый, это всем известно, и очень важный, может, даже богаче императора, но порой будто дитя малое. Вечером, после работы, запрется в комнате, влезет в этот вот деревянный ковчег и давай писать: она сама это видела через щель в двери. Мария ведь знает, что такое писать? Конечно, я же не из какого-нибудь варварского края, я прекрасно знаю, что читать и писать – дело сокровенное. Вот почему в нашей деревушке это умел только batiushka: он торжественно раскрывал священную книгу в окладе из серебра и разноцветных каменьев и читал оттуда слова, продиктованные самим Господом. А это что за книга: заклинания, черное колдовство?

Я протягиваю руку, чтобы ее коснуться, но старуха взвизгивает: горе тебе, если тронешь или перевернешь страницу, когда будешь в комнате прибирать! Все должно лежать так, как хозяин оставил. Что ни вечер, он садится, пишет часа два-три, потом гасит лампу и ложится в постель, но не спит, нет: полночи, а то и всю – стонет, ворочается, плачет, как младенец. И наутро потом будто другим, дурным человеком оборачивается: бранится без причины, велит высечь всех, кто слово поперек скажет или сделает что не то; случалось, и вовсе без вины пороли. Говорят, в том далеком городе, откуда он родом, одна ведьма наложила на него чары, и теперь по ночам злые духи, что прячутся под кроватью, хватают его за ноги, ни на миг не оставляя в покое. Может, потому он и кровать себе завел высокую, словно стены замка, да только это не помогает. А чтобы победить колдовство, ему нужен кто-нибудь рядом. Не жена или там любовница, нет: кто-то вроде мамы. Или кормилицы. Только молодая, сильная девушка может, как в старинной русской сказке, помочь ему справиться с чарами. Хозяин – человек добрый, он непременно ее вознаградит: новой жизнью, а там, кто знает, глядишь, и свободой.

Старуха повторяет эту историю еще несколько раз на протяжении нескольких дней. В конце концов я понимаю, к чему она клонит, и, сравнив таинственную кровать со своим соломенным тюфяком на полу и стайками мышей, обнюхивающими по ночам мои волосы, соглашаюсь. Правила просты. Я ни под каким предлогом не должна с ним заговаривать, и он не будет говорить со мной. Вечером, вместо того чтобы лечь спать на кухне, я поднимусь в залу на втором этаже и стану молча ждать, пока он погасит свет. Потом войду в комнату и так же молча скользну за конторку: он даже не обернется, сделав вид, что не слышит. Я разденусь донага и заберусь в кровать, согревая для него простыни. Он не заставит себя долго ждать, а дальше мне вообще ничего не придется делать. Он будет спать, я тоже буду спать. Мне не следует его трогать, а если он сам ко мне прикоснется, я не шелохнусь и все ему позволю, даже если он захочет чего-то еще. На рассвете же я должна проснуться и, не разбудив его, молча исчезнуть. Вот и все. Разве что с вечера тщательно вымыться, но никаких духов: достаточно будет запаха чистых волос и тела.

И я добросовестно выполняю свою работу. Со мной хозяин действительно спит как младенец всю ночь напролет, ни разу не проснувшись. Его обнаженное тело, избавленное от громоздких одежд, рядом с моим кажется совсем крошечным, а когда он подгибает колени, становится еще меньше. Поначалу меня мучает страх, и я не смыкаю глаз, опасаясь, что может случиться нечто ужасное. Но ничего так и не происходит, по крайней мере, в моем присутствии. Понемногу я даже начинаю позволять себе кое-какие незначительные вольности – например, поглаживаю немногие оставшиеся на этой почти лысой голове волосы и шепотом напеваю колыбельную, которая напоминает мне о детстве: tili tili bom, zakryvay glaza skoree, не то придет бука и заберет всех, кто не спит… Изредка, может, раз в месяц, не чаще, я чувствую, как он ворочается, теребя свой тоненький sramnoy ud, а потом, сунув его меж моих теплых бедер, но не внутрь, почти