на месте, улавливает часть разговора взрослых, но мне приходится податься ближе к телевизору, чтобы расслышать. Мой отец и отец Конора соревновались за внимание Нэнси. Мой отец – сменивший больше подружек, чем мы могли сосчитать – будто бы не одобрял, что у матери был собственный «друг», хотя они были разведены уже несколько лет. К тому времени Брэдли Кеннеди был безумно влюблен в мою мать, и любой, кто видел их вместе, знал, что она отвечала взаимностью.

– Мне нужно скоро уехать, мой оркестр играет в Париже на следующей неделе, – похвастался отец.

– Звучит чудесно, – ответил мистер Кеннеди, звуча искренне довольным, что мой отец уезжает.

– Брэдли написал книгу о скорби и садовничестве, – сказала отцу Нэнси, словно это было соревнование.

– Звучит… отлично, – пожал плечами отец.

– Я тоже так думаю. Бабушка познакомит его со своим агентом, – ответила моя мать. – Я прочла ее, и он пишет прекрасно. Книга заслуживает, чтобы ее заметили, – добавила она, гордо улыбаясь, будто она сама ее написала. Но улыбки не продержались долго.

В телевизоре слышится крик откуда-то из Сигласса, заставляющий всех на экране и в настоящем вздрогнуть. Кричала Лили. Она нашла меня лежащей на полу у подножья лестницы, все еще одетой в костюм гремлина Гизмо, и я не дышала.

Двадцать восемь

31-е октября 02:55 – меньше четырех часов до отлива

Моя мать говорила, что никто не виноват в остановке моего сердца в тот день, но я думаю, что на это повлиял мой испуг на сцене. Мне никогда не нравилось, когда на меня смотрят, наверное, из-за всех докторов, разглядывавших меня в детстве. Они смотрели мне в лицо, потом на шрам на моей груди, потом качали головами и хмурились, выглядя очень разочарованными. Люди почти всегда смотрели на меня по неправильным причинам, поэтому я предпочитала, чтобы они вовсе меня не видели.

После моей пятой смерти были месяцы походов по больницам, включая поездку к очередному специалисту в Лондон в феврале. За все это платила бабушка, которая всегда отказывалась верить, что меня нельзя вылечить. Большинство воспоминаний о моем пребывании в больнице немного померкли за годы, но я помню ту неделю по двум причинам. Во-первых, это был день святого Валентина, и мальчик на койке напротив меня подарил мне валентинку. Я никогда их не получала до этого и не знала, что думать.

– Почему на ней сердечко? – спросила я.

– Потому что я тебя люблю, – сказал он, поправляя свои круглые очки. Ему было одиннадцать, мне – девять, и я не думаю, что мы что-либо знали о любви.

– Ну, не обманывайся. У меня есть парень, – солгала я.

– К тебе не приходили мальчики, – ответил он. – Как его зовут?

Я не колебалась: – Его зовут Конор. Но даже если бы у меня не было парня, что совершенно не так, учитывая, что мы встречаемся, мы оба можем умереть к утру.

Судя по выражению лица мальчика, я подумала, что мне не стоило этого говорить. Но его веснушчатое лицо скоро оправилось от шока.

Он улыбнулся, открывая серебристые брекеты: – Бог за нами приглядывает, я уверен, мы оба будем здесь к завтраку.

Я никогда не была религиозной, как и остальные члены моей семьи. Нэнси говорила, что верила в бога, до того дня, когда узнала, что я сломана. После этого они немного поссорились и она несколько лет не разговаривала с богом, поэтому в некоторых моментах ее отношения с ним были похожи на ее отношения с моим отцом. Полагаю, доктора были моими богами; моя жизнь зависела от них. Они всегда находили способ починить меня, поэтому, может, мне стоило более оптимистично смотреть на возможность дожить до следующего больничного приема пищи. Но это было не так, мне всегда сложно давался оптимизм. У меня чрезвычайно яркое воображение и оно научилось представлять худшие варианты.

Мальчик все еще глазел на меня с мечтательным выражением лица, держа самодельную валентинку. Мне не очень нравился он или подарок.

– Почему ты думаешь, что любишь меня? Ты даже меня не знаешь, – сказала я.

– Нет, знаю, я читал все книжки про Дейзи Даркер, – ответил он с улыбкой.

Тогда я впервые вкусила славы и мне не понравился вкус. Если кто-то читал книгу, названную моим именем, это не значит, что они меня знают.

Я положила открытку на маленький столик, сказала, что мне нужно спать, и попросила медсестру задернуть тонкую шторку вокруг моей кровати. Потом я попыталась притвориться, что ни маленького мальчика, ни остальных людей в палате, не было. Мне не нравилось спать в комнате, полной больных незнакомцев, да и не думаю, что кому-то это нравится. Я смотрела на валентинку, гадая, почему красное сердце на ней вообще не напоминало сердце в моей груди. Я видела достаточно плакатов на стенах врачебных кабинетов, чтобы знать, что сходства нет. И я задумалась, как и почему этот довольно уродливый орган стал универсальным символом любви.

В последующие несколько дней я спрашивала у всех врачей – которые должны быть умными – и медсестер – которые казались умнее докторов – но никто не смог ответить на мой вопрос. Когда меня навестила бабушка, я спросила у нее, потому что она знала все.

– Ты слишком маленькая, чтобы беспокоиться о любви. Лучше сфокусируйся на своем выздоровлении, – сказала она, задернув штору вокруг койки и присаживаясь на край. Она была в фиолетовом пальто с фиолетовой шляпой и перчатками, и я видела по ее розовым щекам, что на улице холодно. – Вот, – прошептала она, открывая огромную сумку из розовых и фиолетовых лоскутов. – Я принесла тебе угощение. – Красно-белая скатерть появилась снова. Она разложила ее на кровати между нами, а затем достала две больших коробки с треской и жареной картошкой, завернутыми в газету. Она сервировала самодельный стол деревянными приборами, пакетиками с солью и уксусом, вместе с банкой горохового пюре с зелеными желейными бобами. Это воспоминание до сих пор вызывает у меня улыбку.

– Почему ты позволяешь сестрам так к тебе относиться? – спросила бабушка, мокая картошку в кетчуп.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Тебе нужно вступаться за себя или жизнь всегда будет тебя сбивать с ног.

Я подумала, она права. Бабушка почти всегда была права. Поэтому я решила, что с того дня с моими сестрами все будет по-другому. Бабушка была мудрой, как сова, у нее даже было доказательство в виде часов-совы, поэтому я снова задала ей вопрос.

– А ты знаешь, почему сердце это символ любви?

– Ну, это интересный