– Полагаю, некоторые вещи не меняются. – Лили корчит уродливую гримасу.

Я понимаю, почему остальные подозревают Нэнси, но они ошибаются.

В четвертый раз я умерла в Сиглассе. Это случилось летом 1984-го. Мы с Нэнси сидели на ее любимой скамье в саду и засушивали цветы. Она любила это делать. Но не когда они были идеальными и красивыми, а только когда они умирали. Мысли посеяны у нас в головах, как зерна. Некоторые разбрасываются и вскоре забываются, другие прорастают и превращаются во что-то намного большее, чем были сначала. Иногда мы делаем заметки на полях нашего сознания, оставляя там мысли и идеи, которые хотим прочесть и обдумать в одиночестве. Мысли и идеи, которыми не делимся. Я не забыла, что моя мать сказала в тот день.

– Мы оцениваем красоту или величие чего-то или кого-то по-настоящему только когда они умирают, – сказала она, держа свой секатор и обезглавливая розы.

Щелк.

Она протянула мне шар багровых лепестков, а затем перешла на белые лилии.

– Мне всегда казалось это странным, как люди не ценят, что имеют, пока не утратят это.

Щелк. Щелк.

Потом она наклонилась и срезала несколько засохших маргариток с газона. Секунды спустя все выглядело так, словно их там никогда и не было.

Щелк. Щелк. Щелк.

Серебряный медальон, подаренный ей отцом на Рождество, болтался на ее шее. Она носила его с того самого дня, и я представляла себе красивые фотографии моих сестер внутри. Моя мать обычно держала его указательным и большим пальцами, когда задумывалась. Мне было интересно, думала ли она о них в такие моменты.

Я не помню, почему мы были в Сиглассе без моих сестер. Обычно Нэнси отвозила меня туда одну, когда они был в школе, а ей нужно было исчезнуть. Она вступила в группу актеров-любителей в Лондоне и проводила все больше времени, увиливая от родительских обязанностей и проникаясь персонажами для выступлений в городском театре. Местная газета как-то написала, что ее игру «тяжело понять». И не в хорошем смысле. Нэнси сказала, нам нельзя видеть ее выступления до того, как ее выберут на главную роль, то есть мы так и не увидели ее на сцене.

Я знаю, бабушке нравилось общество другого взрослого, когда моя мать оставалась в Сиглассе. У них было больше общего, чем они осознавали или хотели признать. Актерская игра и писательство на удивление похожи, а желание оказаться на месте кого-то другого – чем как раз занимаются актеры и писатели – это присущее людям стремление. Но если забыть вернуться на свое место или кем ты являешься на самом деле, это может превратиться в опасную одержимость.

Иногда Лондон становился слишком громким для Нэнси. Когда у нее случались ее «грустные дни» и ей нужно было уйти в спячку. Они часто совпадали с временами, когда она не получала роль или находила у себя седые волосы, или же когда ей не нравилось, как она выглядит на фотографии. Но были и другие времена, когда я не могла определить, что стало причиной ее печали. В такие периоды она предпочитала тишину и одиночество шуму и гаму. Ей часто нужно было сбежать от реальности. Оказываясь у моря, Нэнси растворялась в собственном мире. Прилив, окружавший Сигласс соленой водой, был рвом, отделявшим ее от человечества и людей, обидевших ее. Потому что кто-то ее обидел, это было единственным моим объяснением ее настроению.

В тот день мы высушили и положили цветы между страницами «Книги наблюдателя диких цветов», попивая домашний лимонад и наслаждаясь солнечным светом, и какое-то время мы были почти счастливы. Но это не продлилось долго.

– Все цветы в бабулином саду дикие? – спросила я.

– Все живое – дикое, – ответила Нэнси.

– Даже дети?

– Особенно дети.

Закрыв страницу на маргаритках – последних интересных и красивых цветах, которые мы собрали – я почувствовала что она хотела бы и меня расплющить между страницами книги. Это сложно объяснить, но тогда я в первый раз по-настоящему осознала, что моя мать меня не любит. Море зазвучало громче и я помню, как меня переполняла печаль, словно одинокие мысли в моей юной голове могли меня утопить. Я была сплошным разочарованием. Нарушенным обещанием. Она винила себя за мое сломанное сердце и, смотря на меня, видела лишь чувство вины. В тот момент я поняла, что мать любила моих сестер, любила свой сад, но ее любовь ко мне не была вечнозеленой и даже не многолетней, она никогда не расцветет снова. Во всех нас печальные воспоминания прячутся подобно призракам.

Это началось, как всегда, со странного ощущения у меня в груди. Потом я услышала биение сердца в ушах, даже громче волн, разбивающихся о камни вокруг Сигласса. Нэнси почувствовала неладное, посмотрев на мое лицо.

– Это происходит снова? – спросила она, не уточняя.

– Думаю, да, – кивнула я.

Она просто уставилась на меня.

– Все хорошо? – позвала бабушка изнутри дома.

Нэнси хоть ненадолго, но заколебалась прежде, чем сказать ей вызвать «скорую». К тому времени я уже лежала на траве, обнимая себя руками и прижимаясь лицом к месту, где были мертвые маргаритки.

Бабушка с Нэнси пронесли меня по берегу и вытащили по тропе на скалу, завернутой в одеяло, чтобы встретить врачей на дороге. Прилив уже начался, а у меня кончалось время. Мое сердце остановилось как раз перед тем, как приехала «скорая» с дефибриллятором. Я всегда помню момент смерти: невыносимая боль в груди, ощущение, что кто-то выжимает воздух из легких, головокружение за секунду до того, как теряешь сознание. А затем бесконечная темнота.

Мое сердце не билось три минуты и об этом я ничего не помню. Совсем ничего. Иногда я завидую историям людей о клинической смерти. У меня, хоть я умирала так много раз, никогда не было белого света, длинных тоннелей или людей с белой бородой, готовых поприветствовать меня у жемчужных врат. Но я помню, как очнулась в незнакомой палате; после четвертой смерти я провела в больнице четыре недели.

Из-за того, что на тот момент мы были в Корнуолле, у врачей не было времени, чтобы везти меня до лондонской больницы, где меня подолгу лечили столько раз. Сначала я лежала с разными людьми – очень старыми и очень молодыми – с разными проблемами. Но всех из объединяло то, что их больше интересовало мое здоровье, чем их собственное.

Меня всегда восхищало, как люди знают так мало о работе своих тел. Но, может, это потому, что их тела работают, и