За годы полотно отношений между моими сестрами не раз растягивалось, рвалось и сшивалось. Лоскутное одеяло застарелой любви и лжи, рожденных долгом и ожиданиями. Мы должны любить наши семьи. Это негласное правило. Когда я вижу фотографии других семей со счастливыми улыбками на их лицах, я задумываюсь, искренни ли они. Или же излучаемое ими счастье это просто маска, надетая ради других. Конечно, все семьи ссорятся, скандалят и конфликтуют… может, наши отношения были более нормальными, чем я думала. У всех есть своя версия правды и она редко целостная.

В тот год наше представление, как и всегда, было странной смесью историй из наших любимых фильмов, слившихся в сложную повесть нашего сочинения. Очевидно, что в 1984-м всем нам нравились «Звездные войны». Лили выходит на «сцену» в облачении принцессы Леи и с заплетенными в огромные пучки по бокам головы волосами. Она встает на перевернутую голубую лодку и начинает говорить о далекой-далекой галактике. Прежде, чем она заканчивает, на экране из кухни появляюсь девятилетняя я, спешащая сесть за пианино. Все это время я избегаю зрительного контакта со зрителями или моими коллегами по сцене – я всегда была ужасно стеснительной в сравнении с моими сестрами – возможно, даже сильнее обычного в тот раз, потому что я была одета как Гизмо из «Гремлинов».

Мы были музыкальной семьей, пока наша мелодия не сменилась. Некоторые семьи знают слова песен друг друга и живут в гармонии, но не мы. Моя сестры проявляли мало интереса к тому, чтобы пойти по стопам отца после его развода с матерью – Роуз баловалась с флейтой, а Лили едва могла подыгрывать на тамбурине – но мне всегда нравилось играть на пианино. Я играла по невидимым нотам на кухонном столе, когда не могла сыграть на инструменте, беззвучно двигая пальцами под мелодию, которую я слышала в своем воображении. Бабушка говорила, что иногда я так делала, держа ее за руку, и она замечала, как мои пальцы дергались во сне, словно я и там играла на пианино. Мой отец так гордился и радовался, что я проявила интерес к его самой большой любви: музыке, и это из-за него я играла, отчаянно пытаясь заслужить его любовь. Я однозначно была папиной дочкой в детстве, но он никогда не соответствовал человеку, которого я себе придумала.

Но я все еще радовалась, когда в тот день он появился в Сиглассе. Он хмурился, садясь рядом с Нэнси. Я решила, что это из-за того, что его драгоценное пианино было на улице, но теперь мне кажется, что дело было в другом мужчине, сидящем рядом с нашей матерью. У Роуз не было музыкального слуха, а Лили так же часто попадала в ритм, как и промахивалась. Игра на пианино – единственное, в чем я превзошла сестер. К девяти годам я самостоятельно научилась играть довольно хорошо.

Следующей настала очередь четырнадцатилетней Роуз выйти на сцену. Она была еще достаточно молодой, чтобы сыграть в семейной пьесе, хотя я сомневаюсь, что она рассказала бы об этом своим школьным друзьям. Роуз была одета как охотник за привидениями, и мне кажется, это был лучший самодельный костюм в том году. Я сыграла часть из вступительной мелодии фильма, пока она поднималась, а Лили злобно взглянула на меня, когда я ошиблась в нескольких нотах. Я помню, как ужасно себя почувствовала тогда, хотя я практиковалась несколько дней подряд. История, которую мы пытались рассказать – о принцессе, гремлине и охотнике на привидений – остается для меня такой же загадкой, как тогда. Но у меня мурашки идут по коже, когда Роуз на экране начинает петь.

Я смотрю на Роуз в настоящем. Если она ощущает мой взгляд, она не показывает этого. Она не сводит глаз с юной версии себя на экране. Конор и Лили теперь тоже смотрят на нее. Роуз всегда меняла слова колыбельных, когда мы росли – заменяла их на что-то потемнее. Похожее на поэмы в бабулиных детских книгах. Или как стихотворение, написанное на кухонной стене.

– Кто это? – спрашивает Трикси и мы все смотрим обратно на телевизор, как раз вовремя, чтобы заметить четырнадцатилетнего Конора, исполняющего свою роль. Она не зря спрашивает; в нем почти нельзя узнать мужчину, в которого он превратился. Конор-подросток становится на перевернутую лодку и читает рэп о свободе прессы, при этом будучи переодетым в малыша-каратиста – один из наших любимых фильмов года. Он пытается балансировать на одной ноге и изображает комичную версию удара журавля.

Потом наступает моя очередь. Моя первая и – из-за произошедшего – последняя роль со словами в семейных пьесах Даркеров. Девятилетняя я в ужасе взбирается на старую голубую лодку и смотрит на аудиторию из четырех взрослых и нескольких игрушек. Я сжимаю кулаки и закрываю глаза на экране, пытаясь преодолеть боязнь сцены и вспомнить реплики, написанные для меня сестрами. Я помню, что у меня все сильно чесалось от костюма Гизмо и мне хотелось чихнуть. Я поймала взгляд бабушки и она улыбнулась мне. Ты справишься, артикулировала она губами. Ее вера в меня перевесила мою неспособность верить в себя.

– Дочери как гремлины, с ними нельзя нарушать три правила, – сказала я.

– Первое: не выпускайте их под яркий свет…

Конор и Лили направили на меня фонарики, а Роуз накинула мне на голову белую простынь, что было запланировано. В ней были вырезаны дыры для глаз.

– Второе: не кормите их после полуночи, – сказала я.

Лили кинула в меня яйцо, чего не было на наших репетициях, но все посмеялись, поэтому я продолжила.

– Третье: не позволяйте им намокнуть…

Лили выплеснула на меня ведро холодной воды, что тоже не было частью плана, и я лихорадочно пыталась вспомнить последнюю реплику. Я смотрю, как на экране я поворачиваюсь, открывая жуткое нарисованное лицо, нарисованное на простыне сзади.

– Или они станут призраками!

Зависла недолгая пауза прежде, чем бабушкины часы начали звенеть и лязгать, должно быть, представление происходило около полудня, потому что они звонили бесконечно. В тот год она купила новые в форме совы. Ее глаза вращались, когда часы тикали, словно сова наблюдала за нами.

Когда часы затихли, Роуз – охотница за привидениями – направила свой картонный протонный блок в мою сторону, выстрелив взбитыми сливками из спрятанной банки. Когда представление закончилось, мы взялись за руки и поклонились. Я смотрю, как наша мать поздравляет нас и протягивает мне полотенце – то есть даже она знала, что я намокну – а потом исчезает в доме.

Камера, установленная