Тут я решил, что такие хорошие посиделки без правильной выпивки — нонсенс, и, извинившись, вылез из-за стола. В моем бауле были заныканы бутылка армянского коньяка и бутылка восемнадцатилетнего скотча, любая — в самый раз для хорошего праздника.

Накинув камуфляжную куртку (больше, чтобы не отсвечивать светлой майкой, нежели для тепла) и нацепив кобуру с верным «браунингом», выскочил во двор. «Крупп» был припаркован на улице метрах в пятидесяти от нашего дома, и, чтобы не скрипеть воротами, я решил просто перелезть через забор. Едва я оказался на гребне, как снизу шепотом спросили:

— Двадцать два?

— Восемнадцать, — ответил я, мягко спрыгнув на землю.

— Проходите, товарищ старший лейтенант! — боец меня узнал, но пароль все равно спросил. Молодец!

Я бодро зашагал вдоль улицы. На соседнем дворе шумели: кто-то колол дрова, тихонько скрежетала сталь на камне ручного точила, слышно было, как Несвидов распекает бойца за безалаберность в ответственном деле приготовления пищи…

«Прям как на даче в пресловутые „подмосковные вечера“! — восхитился я. — Словно и войны никакой нет!»

Мое внимание привлек негромкий разговор, доносившийся из-за палисадника.

— …ну, что ты пригорюнилась, а?

— Тошно мне, Маринка…

— Лидка, ну ты что как в воду опущенная ходишь, а?

Я замер прислушиваясь.

— Что делать-то, Мариночка? И старый он, а нравится мне очень! А вот расстаемся! А он даже знать не будет! — послышался тихий всхлип.

— Старый? Да ты что! Какой же он старый?! Мне Слава сказал — они ровесники, и в звании одном!

— Тебее хорошоо, — снова всхлип, — у тебя все яснооо!

Я смутился. Сам не ожидая того, стал свидетелем любовных терзаний «бойцыц» нашего отряда. «Видно, Лидочка на кого-то „запала“ из наших, а теперь переживает… Не, пойду я, пожалуй…» — и я тихонечко двинул прочь от палисадника.

«Интересно, а кому это девки кости моют?» — пытался сообразить я, копаясь в своих вещах.

Наконец бутылка была найдена. Я вытряхнул ее из картонного тубуса и засунул в карман штанов.

«Так, одного возраста со Славой, то есть Трошиным… Я, Док, Тотен… И, как там? „В одном звании“? Так майором у нас только командир числится… Хотя… Еперный театр! — я чуть не подпрыгнул. — Это что же, комсомолочка обо мне убивается, что ли? Хорошо, что букет не подарил, а то бы совсем девчонку прибило!»

В легком обалдении я пошел назад. «Вот это я влип! — вертелось в голове. — Хотя, если оценить спокойно — ничего страшного не случилось, так? Ну понравился молоденькой дурехе герой-спаситель… Так ведь ничего у нас и не было! Чего нервы на кулак мотать?»

И, успокоившись, я открыл дверь в дом.

…Мы уже наполовину уговорили бутылку «благородного самогона», как в дверь вежливо постучали.

— Заходи, открыто! — рявкнул Фермер.

— Гостей примете? — улыбаясь, спросил Трошин.

— А то!

— Заходи!

— Добро пожаловать! — по очереди сказали все сидевшие за столом.

Гостей к нам пришло немало! Первыми, с чугунками в руках, вошли барышни. Затем Емельян внес противень с кусками шкворчащей свинины. Потом вошли батальонный комиссар и сержант-пограничник.

— Это что такое? — грозно сдвинув брови, спросил командир. — Не на Пасху гуляем!

Я заметил, что Белобородько открыл было рот, но тут же получил локтем под ребра от Трошина и замолчал. «Ну да, на чужой свадьбе невесту не лапай!» — усмехнулся я про себя.

Потом был пир горой и пляски до упаду. Про пляски я, конечно, приврал, но гитару мне Алик все-таки всучил. Пришлось играть.

Для создания «фестивального» настроения я сбацал «Цыганочку». Народ отреагировал примерно так же, как фанаты «Рамштайна» на «Du hast».

— А песню споете? — внезапно спросил Белобородько.

«А он-то откуда знает? Хотя… Скорее всего кто-то рассказал — Несвидов или девчонки, а может, и Слава».

— А вам какую, Василий Иванович, веселую, грустную или умную?

Комиссар задумался.

— А давайте веселую! Праздник.

— Хорошо, только сами решайте — какая она…

Мелодия осталась той же — дробный перебор, зовущий в пляс… Я глубоко вздохнул:

В сон мне — желтые огни,

И хриплю во сне я:

— Повремени, повремени —

Утро мудренее!

Но и утром все не так,

Нет того веселья:

Или куришь натощак,

Или пьешь с похмелья.

Вокалом, я, конечно, до Владимира Семеновича не дотягивал, но, за неимением горничной, как известно, и кухарка сойдет.

В кабаках — зеленый штоф,

Белые салфетки.

Рай для нищих и шутов,

Мне ж — как птице в клетке!

В церкви смрад и полумрак,

Дьяки курят ладан.

Нет! И в церкви все не так,

Все не так, как надо.

Я заметил, что комиссар, внимательно вслушиваясь в слова, прикрыл лицо рукой. «Занятно», — отметил я и, доиграв вариацию, продолжил:

Я — на гору впопыхах,

Чтоб чего не вышло.

А на горе стоит ольха,

А под горою вишня.

Хоть бы склон увить плющом,

Мне б и то отрада,

Хоть бы что-нибудь еще…

Все не так, как надо!

Я тогда по полю, вдоль реки.

Света — тьма, нет бога!

А в чистом поле васильки,

Дальняя дорога.

Вдоль дороги — лес густой

С Бабами-Ягами,

А в конце дороги той —

Плаха с топорами.

Где-то кони пляшут в такт,

Нехотя и плавно.

Вдоль дороги все не так,

А в конце — подавно.

И ни церковь, ни кабак —

Ничего не свято!

Нет, ребята, все не так,

Все не так, ребята!

После того как прозвучал последний аккорд, стало тихо. Так, что было слышно, как поскрипывает калитка во дворе. Батальонный помял переносицу, и, резким движением поправив очки, спросил:

— Это вы сами написали, товарищ старший лейтенант?

Чужой славы мне было не нужно, и я скромно ответил:

— Нет, не я. А что, не понравилась?

— Понравилось… Только… Только необычно весьма… — протянул комиссар.

— Ну, тогда… На злобу дня, так сказать. — И я запел песню, написанную моим другом в середине «бешеных девяностых»:

А шуба ли с дуба — с гранаты чека,[71]