при свете дня, когда был совсем ребенком. Да и тогда на коляску была наброшена вуаль, которая должна была защищать малыша от солнца, но на самом деле скрывала его от случайных взглядов. Когда он был маленьким, болезнь почти не читалась на его лице, но с каждым годом она становилась все заметнее, и следствием стало фактически заключение в стенах дома. Поэтому во время их ночных вылазок Михель с таким благоговением вглядывался в дома и людей, будто видел все это в первый раз.

Однажды Лили нарисовала ратушу на занятиях живописью, и когда вечером Михель увидел рисунок, он взволнованно указал на нее:

– Неправильно, Илли! Черный! Домик черный!

Именно тогда она поняла, что город в сознании ее брата существовал только во тьме. Ей пришлось отвернуться, чтобы скрыть от него слезы. Зильте тоже с трудом далась попытка изобразить улыбку – Лили видела, как судорожно сжались ее кулаки.

Лили была благодарна уже за то, что Михеля оставили при ней. Врачи, предвидя развитие болезни, хотели с первого дня поместить его в сумасшедший дом. Детей вроде Михеля не оставляли в семьях – особенно в семьях респектабельных. Обычно их отдавали сразу после рождения. Людей с его диагнозом можно было увидеть в порту или в нищих кварталах – по крайней мере, так уверял Франц. Никак не в уважаемых домах. Те же, кого можно было встретить на улицах, обычно работали старьевщиками или чистильщиками каналов, с утра до ночи копаясь в нечистотах, потому что никакой другой работы для них не было. Люди их презирали, считая отбросами.

Лили не понимала, почему так происходит. Ее младший брат был самым жизнерадостным человеком из всех, кого она знала. У него, как у всех, были чувства, он боялся темноты, любил французскую булку, фортепианную музыку и страшные сказки. Да, он был не похож на остальных, не так быстро соображал – и что же, только за это теперь упрятать его в лечебницу? Лили знала, что незнакомым людям он казался странным, даже пугающим. Лоб и затылок были у него странно сплюснуты, нос казался непомерно маленьким, глаза – узкими и вытянутыми к вискам, из-за чего он всегда выглядел усталым. Иногда она смотрела на Михеля, пытаясь представить, каким его видели другие. И тогда она вынуждена была признать, что на тех, кто к нему не привык, облик мальчика должен был производить устрашающее впечатление. Его громкое дыхание, струйка слюны, стекающая по подбородку, и хриплый голос были не самым привычным сочетанием. Но все в нем казалось Лили очаровательным, и она охотно проводила с ним время. У него были пушистые рыжие волосы – точно такие же, как у нее, – и самые красивые в мире глаза. Она была счастлива, когда он прижимался к ней во время вечернего чтения вслух и когда они вместе носились по гостиной под фортепианную игру Зильты. Для них с матерью Михель был величайшим сокровищем. Она знала, что и отец его любил. Но он был скуп в проявлении чувств, словно стыдясь этой недопустимой любви к безобразному сыну. Он часто был строг с Михелем и, как казалось Лили, втайне винил себя за это.

Однажды, ища в библиотеке словарь, чтобы проверить нужное слово, она нашла кое-что на полке, заставленной энциклопедиями. Медицинские исследования, посвященные болезни Михеля. Охваченная любопытством, она достала их оттуда и прочла украдкой, по мере чтения увлекаясь все сильнее. Особенно ее заинтересовала статья доктора по имени Джон Лэнгдон-Даун. Он исследовал болезнь, которую обозначил как «монгольский идиотизм», и в 1866 году опубликовал исследование, где эта болезнь описывалась как наследственная.

Лили мало что поняла из статьи. Но с тех пор ее неизменно беспокоило одно обстоятельство. Если заболевание было наследственным, то почему оно не передалось ни Францу, ни ей самой? Почему в облике родителей ничто не выдавало эту болезнь, равно как и у старшего поколения семьи? И почему нельзя было показываться с Михелем на публике, если это такая же болезнь, как и всякая другая? Если это не его вина – что он выглядел и думал не так, как другие дети? Ей было ясно только одно – что за всем этим стоял Франц.

Хотя в городе знали, что у Карстенов есть еще один ребенок, на все расспросы родители уже долгие годы отвечали, что он с ними не живет. Все, кто у них работал, должны были подписать соглашение, которое запрещало им даже упоминать о мальчике. Но большинство слуг жили в доме с самого его рождения и полюбили Михеля всем сердцем. Да и как было его не полюбить? Даже Франц смягчался, когда дело касалось младшего брата, пусть он и тщательно это скрывал. Он боялся того, что может случиться, если кто-нибудь узнает о болезни Михеля. Из-за этого они часто ссорились.

Хотя Генри знал, что у нее был младший брат, в те немногие разы, когда он приходил в гости, родители прятали Михеля. Он думал, что мальчик живет где-то на побережье, у родственников, потому что врачи рекомендовали ему морской воздух.

Всякий раз, когда Лили требовала, чтобы они перестали прятать Михеля, Франц начинал злиться.

– Как ты думаешь, что о тебе будут говорить на курсах? Хочешь, чтобы тебя называли сестрой уродца? – спрашивал он. – Это наследственное заболевание, а значит, оно у нас в крови. Ты уверена, что Генри женится на тебе, если узнает об этом? Думаешь, он готов к тому, что его дети могут родиться безобразными дебилами? Он врач, он знает, что такая возможность не исключена.

Впоследствии Франц обычно сожалел о своей вспышке и почти сразу же пытался с ней объясниться.

– Я люблю Михеля, ты же знаешь! – говорил он тогда. – Но он такой, какой есть, и мы должны его защищать.

А затем он обычно рассказывал о представлении, которое видел в Англии:

– Там была такая же девушка, как он. Их выставляют на потеху публике, Лили! Целая галерея уродцев на любой вкус. Просто ужасно. Их выводили на сцену, как животных, как обезьян… Михель – славный парень, но кто об этом догадается, глядя на него? Что, по-твоему, думают люди? Они боятся, вот что, думают, что могут заразиться! Трудно их за это винить, верно?

Но самым ужасным было то, что состояние Михеля только ухудшалось. Доктор Зельцер, семейный врач и старый друг отца, сказал им, что таково естественное развитие болезни. С мальчиком порой случались ужасные припадки: он падал на пол, дрожа, словно всем телом отталкивал от себя невидимую силу. Каждый такой припадок мог стать для него последним. Их