Она берет его за руку, и их пальцы крепко переплетаются. Людвиг, вздохнув, осекается. «…Как и кого спасти». Вечно одно и то же. Какой из него спаситель?

– Судя по этим словам, – шепчет Безымянная, – ты останешься тем собой, каким захочешь быть, Людвиг. Только так.

– Тогда… – начинает он, но снова мысль угадывают.

– Оберегать тех, кто дорог, – твой долг. Но помощь, которую не готовы принять, редко приносит плоды, чаще обращается во вред. Всему свое время. Не торопи его.

Людвиг кивает, вспоминая огонек облегчения в глазах Сальери. Ему не хотелось расспросов о том, что с ним происходит, зато хотелось помогать просящим. Говорить с Людвигом, вспоминать Великого Амадеуса, строить планы и собирать гостей. Может, он лучше посторонних знает, что поможет ему в темные времена? Это достойно скорее зависти, чем навязчивого сожаления. А отравлять воссоединение с этим незаурядным человеком скулежом – худшее, что можно делать. По крайней мере, сейчас.

– Всегда быть где-то недалеко от тех, кому готов стать другом, – говорит Безымянная. – И… не веселиться с теми, с кем тебе совсем не весело. Пожалуй, лучшие два правила жизни в любом, самом неприятном на первый взгляд месте. Нет?

Подняв глаза, Людвиг берет вторую ее руку, легонько тянет к себе, заставляя все же опуститься на край фонтана рядом.

– Лучшие.

Запах садовых цветов и запах лугового клевера кружат голову, все звуки – музыка, трель механических птиц, журчание воды – филигранны, алмазная вышивка на темном полотне тишины. Собственный шепот – только их часть, один из множества узоров, и потому произносить слова не страшно.

– Ты всегда рядом. Как же мне все-таки отдать этот долг…

Она смотрит – невыразимый, неописуемый взгляд. Шелк перчатки на левой руке холодит кожу, пальцы хочется сжать крепче, снова обнять, привлечь вплотную, коснуться волос. Если бы она ответила, если бы… но она только улыбается уголками губ, таких неярких, но нежных.

– Ты отдаешь больше, чем тебе кажется. Я уже говорила. Ты лучшее, что могло случиться со мной в то время, когда все действительно не в порядке. Спасибо.

– Это взаимно.

Ее глаза совсем близко, слабо трепещут лепестки в волосах. И за вихрем растревоженных мыслей проступает вдруг имя; снова кажется, что он угадал, что сейчас все изменится – раз и навсегда. Верное убедит ее остаться, заставит, правда, о чем-то попросить или что-то принять. Хотя бы несколько более горячих слов, хотя бы один поцелуй. Глубоко вздохнув, он с дрожью произносит:

– Жозефина?

Дует ветер, по воде фонтана идет зыбь. Людвиг один.

Какое-то время он безнадежно смотрит в пустоту, потом возвращается в залу. Он ищет Сальери, но не находит и, более ни к кому не приближаясь, решает ехать домой. Веселиться с теми, с кем не весело… этого он более делать не будет.

Ночью Людвигу снова снится костяной трон, но он не может поднять головы. А утренняя мигрень окончательно убеждает в том, что на нем прескверная семейная тяга к спиртному закончится навсегда.

1794

Старый конь

С каждым днем войны Вена просыпается раньше. Людвига будит то тревожный стук копыт, то плач на улице, то стоны и крики: неподалеку от его скромного жилища в Альзергрунде находится то, что в дурные минуты он зовет умиральной ямой. Госпиталь Йозефинум, приквартированный к одноименной медицинской академии, на деле непохож на яму, скорее на облитый кофе греческий храм. Монументальные здания, украшенные по фасадам статуями божеств-целителей, утопают в зелени; резные колонны оплетены алым плющом. Людвигу с его любовью к эстетике Плутарха это место могло бы казаться прекраснейшим из прекрасных; собираясь в Вену, он трепетно внимал рекомендациям учившегося в Йозефинуме старины Франца и грезил о жилье поблизости. Реальность оказалась иной: вид из мансарды гнетет, особенно в ненастья и в дни, когда мимо провозят раненых солдат. Порой счет их идет, кажется, на сотни, хотя Людвиг никогда не наблюдает зрелище подолгу, наглухо задергивает шторы, забивается в угол к фортепиано. Играет, стиснув зубы. Пытается меньше слышать. Но проводить за инструментом сутки напролет невозможно: спина затекает, воздуха начинает не хватать, задания заканчиваются, и приходится снова ковылять к окну. Раненых к тому времени обычно уже нет, а вот пятна крови на дороге дождь смыть не успевает.

Еще одна страшная точка обзора – круглая, неприступная Башня Дураков, местная больница для сумасшедших. Она тоже недалеко. В ней всего пять этажей, но из-за высокого острия громоотвода взгляд то и дело упирается в нее, и стоит этому случиться, сердце превращается в осклизлый комок. Вспоминаются слухи: мол, сам Иосиф приезжал туда каждую неделю наблюдать за интересными безумцами; мол, в верхних комнатах масоны проводят ритуалы, используя буйных больных как сосуды для демонов; мол, врачи в Башне разные, есть святые люди, а есть те, которых самих бы запереть. Виданное ли дело лечить несчастных узников водой и молниями, приманиваемыми этим самым громоотводом? Башня снится Людвигу в кошмарах, но чаще он думает о ней наяву, задается вопросом, не кончит ли жизнь в этом месте? Окна-бойницы глядят в ответ, даже сквозь шторы, точно стерегут.

«Ты ненормальный. Мы-то знаем. Мы ждем».

Будь его воля, он бы съехал, и поскорее, но трех вещей у этого уголка не отнять: здесь недорого, здесь живут многие знатные люди, которым нравится музыка Людвига, и здесь каждые несколько дней появляются на подоконнике цветы во флаконе из-под духов. Даже когда мир спит под снегом, а самой ветте нет.

Если отбросить мрачные пейзажи и мысли, жизнь течет размеренно, без особых потрясений, лучше, чем Людвиг опасался. Он освоился и перестал путаться в улицах, – этим он, прежде с трудом переносивший даже мелкие перемены, по праву гордится. Он приноровился к погоде и обзавелся сносной одеждой, подходящей под любой ее каприз. Его зовут на концерты и вечера; у него появляются покровители. Есть возможность понемногу откладывать деньги для братьев.

О происходящем дома говорят все тревожнее. Французы укрепились на берегах Рейна; пошел слух, будто полупустой Бонн вот-вот возьмут и курфюрст оттуда уже сбежал. Последнее похоже на правду: пособие Макс Франс выплачивать перестал, на письма отвечал раздраженно и опасливо. Можно понять его отчаяние: потерял дом, подданных, покой, неумолимо теряет… все. Братья, впрочем, пишут об обстановке в скупых выражениях: может, не хотят мучить Людвига, а может, у них просто нет сил на жалобы. В последний год их жизнь изменилась: отца не стало. Он угас в ту же зиму, в которую обезглавили Капета, и для