– А вы полетели бы? На другую планету? Вот я бы…

Русский смеется, склоняется к его уху, шепчет что-то – и неаполитанец опускает голову, тоже с полуулыбкой. Людвиг различает: «С вами? Хоть в ад». Ему самому неловко, что он так вслушивается, но беседа цепляет, цепляет и другое: быстрые мелодичные восклицания одного, глубокие неспешные вопросы второго, то, как на последних словах зазвенела в воздухе нежная струна тайны. Так дети сговариваются сбежать в далекий Новый Свет. Людвигу не случалось еще серьезно работать с пением, но он ясно представляет диалог арией. Золотой тенор и серебряный баритон, если можно облечь в металл человеческие тембры, что-то на эзоповом языке, что-то в ритмике, например Гете…

– Господа, – обрывает его мысли барон. – Прошу внимания, последний гость здесь!

Юноши, дрогнув и отстранившись друг от друга, вскидывают взгляды. Их руки, соприкоснувшиеся на диванной подушке, медленно расцепляются, и звучат приветствия.

Неаполитанец слышал об «удивительном Бетховене», русский – нет. Они глядят удивленно, но ободряюще и открыто, и почему-то им хочется сказать: «А не возьмете вы меня в ваше космическое странствие?» Мальчишество, и откуда оно?

– Мне… приятно познакомиться, простите, что отвлек, – только и лепечет он.

Барон, раздувая щеки, кладет руку Людвигу на плечо и принимается расписывать его музыкальную манеру. Неаполитанец часто кивает, энергично подавшись вперед и сверкая глазами; русский, вальяжно положив руку на подлокотник и подперев висок, лишь постреливает взглядом, слишком тяжелым и неюным, со своего друга на Людвига.

– Да-да, занятно послушать, – наконец ровно, почти без акцента говорит он, потирая аккуратную бакенбарду и словно возвращаясь в реальность. – Мне нравятся импровизаторы, те, кто точно сыграет то, чего я не слышал, а возможно, и не услышу больше. Ведь так?

– Так. – Людвиг не без удивления кивает. – Вы проницательны. Я редко сохраняю жизнь тому, что играю в подобные вечера.

– В этом свое величие и мудрость! – встревает неаполитанец. Людвиг вздрагивает, когда тот в порыве хватает его за запястье, тут же, впрочем, извинившись и отдернув сухие горячие пальцы. – Красота преходяща, как, например, смена времен года или мимолетные встречи на чужой звезде, этим она и ценна, так говорят на Востоке…

– Встречи на чужой звезде, – эхом повторяет русский, и лед глаз снова обращается улыбкой. – И ведь вы даже не поэт… Так что я это у вас украду.

– Требую платы! – смеется неаполитанец и шутливо тянет лодочку ладони.

– Хм, могу только поцеловать, деньги я сегодня забыл.

Людвиг, как всегда, теряется от фривольной шутки, но вскоре предательски фыркает: о этот свет! Двое как ни в чем не бывало обмениваются искристыми взглядами, но барон прокашливается с видом «Я хочу что-то сказать, но предпочту, чтобы вы поняли без слов». Предсказуемо, он уже сердится. Как бы не началась склока, она неминуема, если эти Ахилл с Патроклом – один в белом мундире, второй в густо-зеленом – не примут чинный вид и не начнут, как две покорные планеты, вращаться вокруг хозяина дома. Таковы правила, нарушителям несладко. Не желая наблюдать экзекуцию, Людвиг проворно пятится: замечает лакея со своим бокалом. Забирает воду, пристраивается в стороне, делает глоток, радуясь, что Гайдна кто-то увлек в разговор или распитие вина…

– Прошу простить некоторое пренебрежение F. и L., мой юный друг, – звучит рядом, не успевает Людвиг выдохнуть. Подошедший барон, покачивая в пальцах бокал, поджимает губы. – Чтобы мой дом да использовали как… звезду?

– О чем вы? – Людвиг украдкой кидает взгляд на угловой диван. Неаполитанец в шутку, совсем легко ударяет товарища в грудь. Неужели ладонь ему все же поцеловали?

– О нравы. – Барон кривится. – Никто, ничего не может потерпеть в публичном месте…

Наконец, запоздало, Людвиг понимает намек и опять теряется – как от самой сути, так и от ханжеской готовности отпустить подобную грязную ремарку при постороннем.

– Франция поощряет более свободное выражение чувств, – наконец осторожно напоминает он, опять глянув на диван. – Даже если вдруг там имеет место… подобное[57].

– Но мы не во Франции. – В тоне барона та снисходительность, из-за которой у Людвига проблемы и с Гайдном. Немое «Как вы еще глупы». – Мне абсолютно безразлично, что там, мерзкая содомия или нежное братство, они мне не дети. Но они мои гости, и я требую взрослого поведения, без шутовства! – Явно выпуская пар, он отпивает вина, продолжает мягче: – И вообще, Людвиг. Зря я решил не оскорблять высокопоставленных персон безвинным, – довольный каламбуром, барон издает смешок, – приемом. Все в разброде, простите за просторечие. Не желают музицировать, только резвятся…

– Иногда от музыки стоит отдыхать, – возражает Людвиг и, помимо воли, признается: – Ваше приглашение кстати. Мне очень хотелось… – он спохватывается, заметив в толпе неподалеку раскрасневшегося Гайдна, – скажем так, переменить обстановку, я не настроен сегодня на уроки. Вы спасли меня.

– О, спас?.. – Барон щелкает языком, жмурясь так довольно, точно его погладили по голове. – Опасные слова, Людвиг, не говорите их людям, они любят таким пользоваться и взыскивать долги. Но если серьезно… – снова взгляд, цепкий и немигающий, пронзает до самого сердца, – печально слышать это. Хотя и ожидаемо.

– Не думайте, все в порядке! – Людвиг уже сожалеет, что проговорился, пусть мимолетно. – Просто я рад быть здесь, я…

Барона окликают, и он, бегло кивнув, спешит на зов. Людвиг благодарен этому бог знает кому: просто не нашелся бы с новыми словами, может, сболтнул бы лишнего. Откуда-то нелепая мысль, будто он предает Гайдна, и даже если нет, как… глупо! Распущенный мальчишеский язык. Когда же удастся с ним справиться, когда?

Благо времени хорошенько себя погрызть не остается, разговор в гостиной заставляет мысли переключиться. Барон, окончательно поняв, что не загонит никого к фортепиано, находит новый способ стать центром общества. Скрежещущим, но громоподобным голосом он объявляет вдруг игру в Hypothétique[58]: предлагает всем еще по бокалу вина, а затем – диспут на животрепещущую тему.

– Здесь собрались лишь те, в чьих устремлениях я уверен. С кем, будь мы революционерами, я сел бы в одной зале, за одним столом. Кто един со мной душой! – напыщенно начинает ван Свитен, пока все разбирают спиртное. – Так расскажите же, – глядя исподлобья, он понижает голос совсем чуть-чуть, но игра интонаций заставляет многих подойти ближе, – какие важные изменения, политические и социальные, вы ввели бы, если бы создавали конституцию?

Некоторые гости посмеиваются, другие задумчиво молчат, но возмущения темой не выказывает никто. Людвиг, впрочем, не сомневается: затерявшийся Гайдн возмущен, да только смолчит, понимая, какой толпе прогрессивных людей противостоит. Людвиг слабо усмехается: ван Свитен