В тот день, когда Чаннара зашла в его квартиру после встречи у концертного зала Чактомук, Тунь еле сдерживал желание увести ее в свою комнату и заняться любовью. Не будь с ними Сутиры, он, может, и решился бы на это безрассудство, потому что в заминированной, истерзанной войной географии его сердца Чаннара никогда не была его сонгсой, а настоящей супругой. «Ты должна была выйти за меня, – хотел сказать Тунь, – ты должна была стать моей женой». Чаннара, видимо, почувствовала, что он на грани безумия, потому что вдруг заговорила о Сохоне, сказав, что муж наконец получил докторскую степень по музыковедению и преподает в Пномпеньском университете, а еще занимает пост советника в Министерстве культуры. Тунь ощутил острое сожаление, вспомнив свою заброшенную учебу и нереализованные мечты. Чаннара, спохватившись, забормотала извинения, объяснив, что ничего такого не имела в виду, и поспешила попрощаться:

– Oh, la bonté, regarder l’heure! Où est passé l’apres-midi?[14]

– Au revoir, monsieur[15], – церемонно выговорила Сутира, копируя мать, которая вдруг перешла на французский, словно это делало прощание менее интимным. Тунь молча кивнул в ответ. Больше он Чаннару не видел. Второй шанс, как он уже убедился, любит смелых.

Четверка дошла до мечети Аль-Азар на восточном берегу Чрой Чангвар, когда от банановых зарослей по другую сторону дороги отделилась фигура. Незнакомец представился «товарищем по революционному движению». Обошлись без вымышленных имен – подпольные клички были так же многочисленны и так же быстро менялись, как листья на деревьях. Молодой революционер – на вид чуть за двадцать – оглядел их одежду и, решив, что простые хлопчатобумажные штаны и рубахи (крестьянская одежда) сгодятся для перехода, подал каждому из мужчин вышитую тюбетейку, а товарищу Нуон белый головной шарф.

– На всякий случай, – сказал он, и все поняли, о чем он говорит. При необходимости они притворятся тямами. Идея была удачной – рыбаки выходят на реку в любой час, а тямов обычно не подозревали в связях с коммунистами. Те, кто примкнул к подполью, как этот молодой тям, считали, что их народ слишком долго отодвигали на периферию, пренебрегая их историей и культурой. Сейчас, когда из царящего вокруг хаоса начали доноситься слухи о революции и справедливом, равноправном обществе, тямы ухватились за возможность занять более видное место, однако нападки на их религию, включая запрет молиться пять раз в день, привели к многочисленным случаям дезертирства и отпугнули других тямов.

Кивком указав беглецам следовать за ним, молодой революционер снова нырнул в банановые заросли и повел всех четверых вниз, к воде, где в мангровых зарослях было спрятано длинное каноэ. Корни мангровой рощи наполовину скрылись в поднявшейся от дождей реке. Вперед вышел старый рыбак, заморгав при виде согнувшихся на неровной почве фигур, но, узнав молодого тяма, жестом пригласил всех на каноэ. Тунь догадался, что старый рыбак не подпольщик и не коммунист, но сочувствует их делу. Тямы обменялись мусульманскими приветствиями: «Салям алейкум – ваалейкум ассалям!» В словах, чуждых его слуху, Тунь расслышал эмоции – аллитерацию добра и благих пожеланий. Ничего больше не прибавив, старик сел на весла, и лодка медленно скользнула из тени мангров на открытую воду. Речная гладь освещалась луной, звездами и вспышками отдаленных взрывов.

Тунь не отрывал взгляда от полуострова, мирного и недостижимого, как мираж, хотя до него было рукой подать. Через открывшуюся поляну он успел увидеть минарет мечети Аль-Азар. Резной полумесяц нежил в ладони звезду в ореоле настоящей луны, полной и величественной. Мечта, сказал себе Тунь. Он отправляется в края, где в небе не одна, а целых две луны, где человек может существовать сразу и собственным фрагментом, и цельной личностью, и это не противоречие, а зеркальное отражение одной и той же истины. Ведь оказалось же возможным любить – и отпустить любимую. Сперва Чаннару, теперь дочь… Тунь представил, как девочка спит, уютно свернувшись в своей кровати, обнимая сон всем телом. Сита… моя душа, моя частица.

Услышав знакомый игривый «би-бип» мотоцикла, Тира увидела в толпе Нарунна, манившего ее в седло своей черной «хонды найтхок» – она узнала его даже в шлеме. Они договорились встретиться у павильона, а потом выбрать ресторанчик и пообедать. Втиснув «найтхок» (единственную экстравагантность при его аскетической жизни) между двумя автомобилями, Нарунн слез, повесил шлем на руль рядом с запасным и не спеша пошел к павильону.

– Оун, – поздоровался он, приглаживая волосы. Глаза казались еще ярче, будто им прибавляли света серебристые пряди на висках.

Оун. Сердце Тиры затрепетало от этого слова, от привычной нежности, скромной близости. Младшая сестренка. Любимая. Жена. Счищая концентрические слои значений, можно найти среди них свое место. То, как Нарунн произносил «оун» – во всей его захватывающей дух полноте, словно огромное чувство не вмещалось в маленькое слово, заставило Тиру ощутить себя сразу во всех ипостасях.

– Я приехал раньше, сигналил и махал, – сказал Нарунн, – но ты смотрела только на маленького мальчика. Неужели у меня появился соперник?

Тира уклончиво пожала плечами.

– Я несколько раз объехал квартал, пока не освободилось место для парковки. Я не нарочно заставил тебя ждать.

Тира не призналась, что тоже пришла гораздо раньше условленного часа, надеясь побродить вдоль реки и вспомнить что-нибудь еще об эпизоде с родителями, всплывшем в памяти несколько дней назад. Вместо этого она выпалила:

– По-моему, у мальчика рак или еще что-то не менее серьезное. У него такой вид, будто ему никогда не станет лучше, и он об этом знает. И его мать знает. Такие важные, влиятельные люди, явно очень богатые… – У Тиры недоуменно сморщился лоб. – И целиком на милости судьбы – вернее, в немилости у судьбы. Оун анет, – виновато прибавила она.

Нарунн чуть наклонил голову, глядя на нее с улыбкой:

– Ты сострадаешь каждому.

– А почему нет? – буркнула Тира, обращаясь отчасти к себе. В ней боролось сочувствие и чувство противоречия. – Или это неправильно?

– Почему? Потому что они богаты?

– Не знаю.

– В нашей стране, – сказал Нарунн, незаметно зацепив согнутым пальцем мизинец Тиры, – болезни представляются мне единственной стабильной демократией. Они поражают всех. И в отсутствие причины, когда мы не знаем, как или почему человек заболел и чем его лечить, сочувствие является единственной адекватной реакцией.

Они стояли рядом, глядя на плавучий ресторан, скользивший по течению. Мизинец Нарунна раскачивал руку Тиры. Девушка не касалась молодого человека в общественном месте, памятуя традиции: что о них подумают? – но не могла взглянуть на него и не ощутить желание и крепнущую веру, что ей судьбой предназначено любить Нарунна. Человека со схожей историей, который понимает ее потерю и так естественно делится своей мудростью, что рядом с ним Тира начала верить – она в состоянии преодолеть любую скорбь.