Тунь прошел мимо солдат, собравшихся вокруг костра и евших большой печеный клубень. Коричневая, как древесная кора, кожица местами обуглилась и была припорошена золой. Каждый отламывал себе кусок, горячий и дымящийся, и передавал клубень следующему. Тунь кивнул солдатам. Один или двое кивнули в ответ, остальные лишь посмотрели на него. Какие же они юные, сущие мальчишки, некоторым на вид не больше девяти-десяти лет, включая того, который вел его через лагерь. В этих мальчишках чувствовалась твердость, а еще они казались одинаковыми, ничем не связанными друг с другом, не получившими воспитания, не знающими своих корней. Они были словно высечены из темно-серых валунов, торчащих из земли полуобгоревшими панцирями гигантских доисторических черепах.

Несмотря на множество людей вокруг, Туня подавляло ощущение безмолвия и спокойствия: огромный лес заглушал все попытки человека к самовыражению. Тунь чувствовал себя ничтожно малым, песчинкой в безбрежном зеленом море, где листья тиковых деревьев были в три раза больше его ладони. Справа от себя, там, где кончалась вырубка, он разглядел какие-то хижины, едва видимые за деревьями, и предположил, что там живут солдаты постарше, командиры и политработники. Оружие и припасы кучами лежали по всему лагерю – одни под брезентом, другие завалены листьями и ветками, третьи отданы во власть стихиям – слова на деревянных ящиках уже начали подтекать цветными струйками и выцветать.

Тунь проследовал за юным конвоиром мимо склада – сплетенной из тиковых листьев прямоугольной крыши на четырех столбах. Под навесом лежали большие пластиковые пакеты с рисом и boἰtes de conserve, как его армейские товарищи называли консервы, тайно перепродаваемые повстанцам целыми грузовиками. Тунь не знал, был ли этот запас отбит у правительственных войск, но, судя по видимому состоянию банок, консервы появились в лагере в результате обмена с предполагаемым противником. Тунь помнил, как ночью, много месяцев назад, он и еще один товарищ, назначенные руководителем подпольной ячейки сопровождающими, ехали по национальному шоссе провинции Кампот в джипе полковника армии Лон Нола, показывая дорогу грузовику, полному холщовых мешков и жестяных банок с маркировкой «США». В заранее оговоренный час солдаты правительственных войск аккуратно выгрузили содержимое грузовика на край оврага, где притаилась группа революционных повстанцев в ожидании cadeau («подарочка»). В коррумпированных армейских офицерах, готовых продать все, до чего удастся дотянуться, недостатка не было, но встречались и такие, как полковник, – сочувствовавшие делу революции. Повстанцы контролировали большую часть территории страны, и военные делали ставку на явного победителя.

Взгляд Туня метнулся к солдату, замершему на мостках над ручьем. В его позе было нечто благоговейное – локти выведены вперед, будто в молитве, сложенные ладони засунуты между коленей. Никто не обращал на него внимания, и на мгновение Тунь засомневался, не мираж ли перед ним. Он поморгал, но коленопреклоненный солдат остался где был, с опущенной головой, словно чего-то ожидая.

Несмотря на спокойную обстановку, Туню казалось, что в любой момент все могут встать и уйти, взяв припасы, которые можно унести на себе, и бросив остальное перепутанным стеблям зеленого плюща и буйно пробивающемуся подлеску.

Про себя Тунь порадовался, что пришел один. Раз или два за этот переход он подумал, не стало ли фатальной ошибкой не взять с собой Ситу. Он знал товарищей, которые уходили в подполье вместе с семьями. Попроси он Ом Паан, она собрала бы Ситу и пошла с ними. Но после всего, что они пережили, он не мог снова сделать их бездомными, оторвать от корней, лишить стабильности, которую они обе очень ценили. Кроме того, если все пойдет как задумано, Тунь вернется за ними в Пномпень через год, а к тому времени он уже разберется, ради чего будет просить их отказаться от обеспеченной жизни. Пока он видел только леса и изуродованные боями поля.

В провинции Кампонгтям, прозванной «Драгоценности пчел», где Тунь расстался с товарищем Нуон и двумя спутниками, ему довелось увидеть деревню, напоминавшую поверхность Луны. Дожди превратили огромные воронки в пруды, и в них плавали дети, ловя лягушек среди огромных осколков шрапнели. Невысокие холмы были чуть ли не на ломти нарезаны гранатометным обстрелом, а оперение глубоко зарывшихся в землю снарядов походило на бутоны цветов банана, брошенные с огромной высоты какими-то бессмертными силами. На затопленных рисовых полях застыли перевернутые танки и бронетранспортеры, напоминавшие гаргантюанских крабов. А в другой провинции Туню пришлось прорываться через горящую деревню, попавшую под перекрестный огонь. Молодая мать, убегая от взрывов, на ходу подбирала куски мяса буйвола, разметанного взрывом гранаты, спасая какую могла пищу, чтобы позже накормить своих детей. Мужчина, кричавший неизвестно кому застрелить и его, проклинал обе воюющие стороны, держа на вытянутых руках своего мертвого ребенка. «Почему вы и меня не убьете? Убейте же меня, трусы!»

После увиденного лагерь показался Туню чуть ли не святилищем, несмотря на постоянно ощущаемое главенство леса. Он гадал, как добрались остальные и оказались ли они в столь же диких и потаенных местах. Их разделили, чтобы между ними не возникло никаких дружеских уз, как случается в походе. С самого начала все понимали: никакой дружбы, только товарищество, и никакой преданности, кроме как Организации. Верность должна быть абсолютной, конспирация – полной. Это были самые очевидные укрепления вокруг лагеря, если не считать собственно джунгли.

Тунь был шокирован видом солдат: худые, поджарые, они явно жили впроголодь, ограничиваясь куском подгорелого дикого клубня или вообще обходясь без пищи, хотя запасы риса и консервов пылились под слоями веток и листьев. То, что всегда казалось Туню идеологической риторикой («Мы не едим из общего котла – мы едим, когда едят наши братья»), оказалось железной круговой порукой, удерживавшей солдат от того, чтобы «попилить» банку здесь, банку там. В довершение всего Туню, который не знал, где он находится, показалось, что и другим это тоже неизвестно. Последний отрезок пути под мелкой рассветной моросью он проделал с повязкой на глазах в крытой повозке. Когда он спрыгнул, неловко приземлившись на мягкую землю, покрытую упругими крохотными чешуйчатыми листиками, черную повязку сняли с его глаз легкие, как перышки, пальцы, и Тунь увидел, что стоит на коленях под плотным куполом высоченных бамбуковых зарослей, дождь сменился солнечным утром, и свет пробивается через неплотный, как решето, полог листвы. Повозка скрылась в узкой щели между деревьев – скрип и стоны становились тише с каждым поворотом колес. Тунь недоуменно заморгал, решив, что находится в огромной клетке, какие бывают только в снах или легендах. Вокруг воробьи перелетали с ветки на ветку. Он что, в плену у великана?

Из-за спины Туня вышел юноша и встал сбоку, выжидательно рассматривая его. Повязка с глаз Туня свисала из руки мальчишки, а АК-47 был прижат к животу с той нежностью, с какой крестьянский мальчик прижимает к себе новорожденного теленка. Тунь вспомнил легкость пальцев, развязывавших повязку, и сейчас лишний раз убедился, что такие пальцы, длинные и подвижные, больше подходят для музыкального инструмента со сложной хореографией ладов, чем для монотонного диссонанса боя. Тунь вдруг пожалел, что не захватил с собой даже простой бамбуковой флейты. С другой стороны, он не представлял, как играть на них без Ситы, которая считала инструменты своими и обращалась к каждому, как к любимому брату или сестре. Тунь слышал, как она спрашивала сралай, крошечный гобой из слоновой кости, который он привез ей из Ратанакири: