Они перестали ссориться. Иногда еще он делал ей замечания, и она выслушивала их без единого слова. Все реже она спрашивала, что ей надеть и что приготовить на обед. Она знала, что он ей ответит. После пяти лет супружеской жизни она достигла совершенства. Он входил в дом, и в этот миг она ставила тарелку на стол, предварительно подстелив салфетку, чтобы на столешнице не остался след. Потом наливала две поварешки супа. В понедельник томатного, во вторник крупяного, в воскресенье бульона. Каждый день она пылесосила весь дом. Раз в неделю меняла постельное белье и раз в месяц мыла окна. Так ему нравилось. В ванной комнате халаты, полотенца и флаконы всевозможной косметики гармонировали по цвету с голубым кафелем. Даже мыло было голубоватое. Ее спальня выглядела так, словно в ней никто не спит. Она была безликой, точь-в-точь как гостиничные номера: простая светлая мебель и безукоризненно застланная постель. Никаких фотографий, никаких безделушек. Гардероб ее состоял из предметов одежды трех цветов — белоснежного, черного и малинового. Губная помада и лак для ногтей были того же малинового опенка. От нее всегда одинаково пахло. В течение трех лет она носила одну и ту же прическу: гладкие, черные как смоль волосы до плеч, идеально подвитые. За четыре года вес ее не изменился даже на несколько сот граммов. Когда они появлялись на приемах, его коллеги восхищенно присвистывали. Он же самодовольно улыбался, вспоминая прежнюю сумасбродную девицу.

Немножко беспокоили его кое-какие мелочи. Он никогда не знал, что она думает. У нее было непроницаемое лицо женщин из театра кабуки, с черными дугами бровей и фарфоровой кожей, невероятно гладкой, словно обтянутой целлофаном. Даже когда она смотрела ему в глаза, чудилось, будто мыслями она блуждает по далеким галактикам. Все чаще он ловил ее на том, что она уплывает. Сидит спокойно в кресле, вроде бы смотрит передачу и в то же время глядит куда-то за телевизор и шевелит губами, словно молится. В такие минуты она не слышала его, не отвечала на вопросы. Она выглядела как манекен, если бы не губы, шевелящиеся в неостановимом механическом шепоте. И они почти не разговаривали друг с другом. Только «спасибо», «пожалуйста», «как прошел день?», «замечательно», «это любопытно» и еще несколько кратких вежливых формулок. А в остальном у них царила идиллия.

Шли годы. Он вернулся со службы. И когда мыл руки в ванной, она расстелила салфетку на дубовом столе. Потом налила две поварешки супа (крупяного, потому что был вторник). Положила приборы, сосредоточенно сжав малиновые губы. Он вошел в столовую, подал ей розу — был день ее рождения. Она поблагодарила, чмокнув воздух у самой его щеки. Он сел и принялся за еду.

— Замечательный суп, — похвалил он.

— Я испекла миндальный торт.

— Прекрасно. — В его голосе не было удивления: в день рождения она всегда пекла миндальный торт.

— Как было на работе? — спросила она.

— Спасибо, хорошо, — ответил он. — А как ты провела день?

— Спасибо, приятно.

Воцарилась тишина. Он кончил есть суп, и она поставила перед ним тарелку с жарким. Затем на минутку вышла из комнаты. Вернулась, неся чемодан и малиновый жакет. В безмолвном вопросе он вскинул брови.

— Сегодня мой двадцать восьмой день рождения.

— Разумеется, я помню. Прием мы устроим, как обычно, в субботу, я уже пригласил наших друзей.

— Хорошо. — Несколько секунд она молчала. — Как видишь, я прожила с тобой восемь лет.

— Да? — Его слегка встревожил ее тон.

— Восемь лет тишины и однообразия. Я спрашиваю себя: задумывался ли ты, как я это выдерживала и что чувствовала. Хоть раз ты задумался над этим?

Он не ответил.

— Разумеется, нет. Тогда я тебе расскажу. — Она присела на краешек стула. — Ты уходил на работу. А я оставалась совсем одна. Мои подруги учились. Ходили в кино, назначали свидания. А я сидела в твоем прекрасном огромном доме и не знала, что делать с собой.

Она замолчала, подыскивая нужные слова.

— Мне не на что жаловаться. Я знаю. Мне не нужно было заботиться о жилье, о деньгах. До тех пор, пока мы вместе. И я решила сделать все, чтобы ты был доволен. Это было нетрудно. — Она улыбнулась своим мыслям. — Требования у тебя отнюдь не чрезмерные. Чистые рубашки, хорошая еда, в воскресенье домашняя выпечка. Вот только уборка большого чужого дома ужасно скучна. Почему чужого? Потому что в своем доме я могла бы наклеивать листья на стекла, вырезать дырки в занавесках и писать на зеркалах. В чужом — нет.

Он хотел что-то сказать, но не мог подобрать подходящих слов.

— Я как раз пылесосила твой любимый ковер с серыми цветами. Огромный, как пустыня. Чтобы отвлечься от этого пылесоса, я вдруг задумалась: а сколько на ковре цветков и сколько листиков? С этого все и началось. Замешивая тесто, я считала изюминки, которые бросаю в него. А когда мыла окна, я пересчитывала все известные мне моющие средства. Постепенно я втянулась в эту игру. Ты знаешь, сколько кафельных плиток у нас в обеих ванных комнатах?

Он не успел ничего ответить.

— Само собой, не знаешь. Четыреста пятьдесят восемь, из них двести двенадцать без узоров. А знаешь, сколько ребер на всех радиаторах? Сто тридцать шесть. Я пересчитала во время весенней уборки. Я знаю, сколько досок и гвоздей в панелях обшивки стен. Сколько у нас пар всевозможной обуви, полотенец и головных уборов. Убираясь в этом доме, я, наверное, почти все пересчитала в нем. Пришла пора сделать второй шаг. И я начала пересчитывать все, что возможно. Я сосчитала польских и заграничных актеров (пятьсот двадцать человек), названия духов (семьсот пятнадцать), цветов (всего девяносто два) и птиц (ровно сто, включая домашних). Я считала знакомых и прочитанные книжки, краски, имена на букву А, виды материалов. Мне не нужно было думать о глажении рубашек — в это время я вела счет видам млекопитающих. Во время варки бульона пересчитывала другие супы или блюда из яиц. А когда красилась, перечисляла известные картины. За шитьем я считала различные виды одежды или же (а почему бы и нет?) города мира. Я создавала сложные перечни и каталоги. Но сегодня утром я пробудилась. И подумала, что кончились мои двадцать семь лет. Триста тридцать шесть месяцев, десять тысяч двести двадцать семь дней, четырнадцать миллионов семьсот двадцать шесть тысяч восемьсот восемьдесят минут и восемьсот восемьдесят три миллиона шестьсот двенадцать тысяч восемьсот секунд. Я осознала, что в течение последних лет я ничего не чувствовала. Ни о чем не беспокоилась, ничего не ждала. И вдруг до меня дошло, что я уже все пересчитала. Потому я решила, что выскажу все это тебе. В первый и последний раз.

Она встала и одернула юбку.

— Я ухожу.