доброго не сказала, смотрела на меня как на врага; за что, Афанасий Иванович, за что?..

— Извольте, ваш заказец, — вошел в комнату половой с огромным подносом в руках. — Хозяин наш, как узнал, что сам Афанасий Иванович Долгов к нам пожаловали, велел в лучшем виде обслужить. Извините, Афанасий Иванович, что я вас сразу не признал.

— Ничего, братец. Ты, видать, из новеньких? Откуда будешь? — спросил Афанасий Иванович.

— Из Ярославля. Шурин мой тут работает, он за меня похлопотал. Мы, ярославские, к трактирному делу дар имеем, — ответил половой. — Не нужно ли ещё чего?

— Нет, братец, иди. Если что, позовём, — сказал Афанасий Иванович.

— Слушаю-с, — половой поклонился и ушёл.

— Ешь, Василий Иванович, щи, они у них славные, особенно хороши после хмельного, — Афанасий Иванович налил ему и себе из супницы по большой тарелке. — И пирог возьми, закусывай.

Баженов принялся есть щи, вздыхая время от времени.

— Вот ты удивляешься, за что тебя так, — говорил, между тем, Афанасий Иванович. — А я давно предчувствовал неладное. Не над одним тобой гроза разразилась, по всем нам она ударила; посмотри, что с Николаем Ивановичем Новиковым сделали, а его государство должно было беречь как зеницу ока. Где ещё найдёшь такого человека — умницу, подвижника, радетеля об общем благе? В том-то и беда, что не только не нужны такие люди власти нашей, но опасны для неё; ей надобны не честность, правда, благородство, а как раз наоборот: чем подлее народ будет, тем она надёжнее себя чувствует — и чтобы вопреки тому не провозглашали, всё это пустые словеса и лицемерие.

— И я почти тоже самое говорил Николаю Ивановичу, но что же делать? — мрачно сказал Баженов.

— Знавал я одного старика, который ещё при Петре Великом служил, — продолжал Афанасий Иванович. — Непростой был царь, много всего в нём было намешано, но взаправду хотел, чтобы народ русский не рабским и лукавым был, но достоинством обладал, честью и совестью. Старик этот, который мне о Петре рассказывал, с умилением вспоминал, как царь дубиной подлецов и лихоимцев охаживал, а то и казнил лютой смертью. А я думал: разве дубиной честность и благородство воспитаешь? У меня сосед был, который чуть не каждый день бил своего сына, чтобы достойным человеком его вырастить, а сын озлобился и, войдя в возраст, зарезал отца… Нет, битьём из раба человека не сделаешь, но ещё в худшего раба его превратишь, так что ничего человеческого в нём не останется. А нас веками били и унижали, — так что же удивляться, что мы стали такими, какие есть?..

Чем мне наше братство понравилось, почему вступил я в него? Потому что оно к человеческому в человеке обратилось, к вышнему свету глаза ему открыть пыталось. Но власти не нужны зрячие, ибо они всё её безобразие увидят и не пойдут более за ней, — вот отчего она нас раздавила, оболгав и ошельмовав. Ты о творениях твоих разрушенных сокрушаешься, а не видишь, что куда более величественное здание рухнуло, и под его обломками многие светлые надежды похоронены.

— Что же теперь делать? Как дальше жить? — повторил Баженов, берясь за недопитую бутылку.

— Не надо, Василий Иванович, не поможет. Залил тоску, — и хватит, — остановил его Афанасий Иванович. — …Как дальше жить? Как прежде жил — делай, что считаешь нужным, что совесть твоя велит. Если душа чиста, ничто тебя не одолеет, потому что ничего сильнее чистой души на свете нет.

— Моё дело — строить, — возразил Баженов, — в душевных копаниях я слаб.

— Каждому свой талант Богом дан, а твой талант чуден и прекрасен, — с искренним уважением сказал Афанасий Иванович. — Не губи его, дай ему волю, и если хоть одно твоё творение тебя переживёт, то и тогда ты предназначенное тебе Богом исполнишь, мир лучше сделаешь.

Баженов через силу улыбнулся:

— Спасибо на добром слове, Афанасий Иванович. Редко меня хвалят.

— Чего там, Василий Иванович, твоё дарование большего стоит, а я, как раньше тебя поддерживал, так и впредь поддержу, — продолжал Афанасий Иванович. — Храмы на Ордынке и Лазаревском кладбище тобою будут возведены: никто тебя от этих заказов отлучить не посмеет, а если тебе препятствия начнут чинить, это уж моя забота; жадность и продажность чиновников наших иной раз пользу принести могут.

— Мне бы сперва дом господина Пашкова выстроить. Встало строительство — и Пашкова не можем дождаться, и недосуг было из-за Царицыно, — покачал головой Баженов.

— Нет худа без добра, ныне время у тебя есть, — спокойно проговорил Афанасий Иванович. — Что же, Василий Иванович, давай перекусим, как следует, и домой! Аграфена тебя заждалась.

Эпилог

Пётр Егорович Пашков вернулся в Москву в дурном расположении духа. В Рыльском и Шацком земельных владениях Пашкова его соседи объединились и подали жалобу на незаконный захват им полей, лугов, пастбищ и лесов. Такие жалобы были и раньше, но не имели последствий благодаря связям Пашкова среди провинциального и столичного чиновничества, однако теперь делу был дан надлежащий ход. Как удалось выяснить Пашкову, это было связано с тем, что жалобщикам удалось собрать достаточные средства, чтобы чаша правосудия перевесилась в нужную сторону; кроме того, нашлись недоброжелатели Пашкова, желавшие подложить ему свинью.

Самое неприятное, что определённые персоны в Петербурге, на которых он надеялся, бросили его на произвол судьбы: Пашкову ясно дали понять, что не станут из-за него подвергаться опасности опалы, — получалось, что несмотря на свои деньги и своё имя, он оказался всего лишь мелкой сошкой в высоких коридорах власти, и это было обиднее всего.

…Выйдя из роскошной кареты, подъехавшей к стройке на Ваганьковском холме, Пашков хмуро оглядел приветствовавших его Баженова и Прокопия Елизаровича и проворчал:

— Вижу, вы ничего ещё не сделали; за что я вам деньги плачу? За это время могли бы уже дом под крышу подвести.

— Какой дом? О чём вы говорите? — ответил ему не менее мрачный Баженов. — Проект вами так и не утверждён.

— Чего же вы ждали? Почему не разыскали меня, не напомнили? — продолжал ворчать Пашков. — Конечно, поди ли плохо: аванс получили — можно жить, ничего не делая.

— Если вы так о нас полагаете, то деньги я верну, и ищите себе другого строителя! — вспылил Баженов.

— С каких средств возвращать будете, милостивый государь? Я слышал, что вы уже свой дом продали и библиотеку? — ехидно спросил Пашков. — А после того, что в Царицыно случилось, доходы к вам ниоткуда не придут.

— Последнюю рубашку продам, но деньги вам верну, не сомневайтесь, а дом ваш строить не буду! — Баженов бросил приготовленные чертежи на землю и хотел уйти.