И все эти несколько мгновений, пока Мария стискивала концышали – налитые груди встрепенулись под тонкой рубахою, пока, обернувшись,бежала через всю комнату к широкой кровати – рубаха маняще очертила полновесныйизгиб бедра, – у князя в ушах стоял тяжелый звон, словно бы это разбивалисьвдребезги все его светлые надежды и прекрасные мечты.

Так вот кого она ждала! Так вот кого она ждала…

Ишь, бегом бросилась к кровати – верно, невтерпеж. Сейчасраскинется в прельстительной позе, чтобы скорее накрыло ее черное, хищное,волосатое тело!..

Спазм отвращения сжал горло, князь задохнулся – и в первоемгновение не поверил глазам, когда Маша забилась в угол постели и, вытащивиз-под перин что-то длинное и черное, направила на него со словами:

– Не подходи, вражина! Убью!

В руках у нее был пистолет, и даже в полутьме, нарушаемойлишь колыханием лампадного огонька да слабым сиянием свечки на столике возлекровати, князь Федор разглядел перламутровые насечки на рукояти, вороненыйотлив дула и холодный блеск стали перед дульным отверстием. Без сомнения, этобыл английский однозарядный карманный пистолет с откидным штыком, такназываемый «терцероль» [43], вдвойне убийственное оружие, потому что в случаепромаха им можно было действовать и как кинжалом. И хотя князь Федор понимал,что в десяти шагах по недвижимой мишени даже женщина из «терцероля» непромахнется, он на мгновение залюбовался редкостным и очень дорогим оружием,которое до этого видел только раз в жизни, у английского лорда-спортсмена,помешанного на новейших образцах пистолетов. Однако он тут же забыл и просвоего английского приятеля, и про удобство «терцероля», и про то, что стоитпод прицелом, когда услышал новые слова Марии:

– Я же умоляла – оставь меня в покое! Но ты не внемлешь.Знаю, что ты задумал, знаю, зачем этот рыжий поп зачастил в крепость! Но ничегоне выйдет у тебя, Бахтияр. Ничего! Думаешь, поверю, что ты искренне отступникоммагометанства желаешь стать? Для тебя все наши обряды – разменная монета, закоторую ты меня сторговать желаешь. Да напрасно. Напрасно! Даже если силкомменя к алтарю потащишь или блудно сомнешь, я наутро же умру. Хоть косой своейудавлюсь, а позора терпеть не стану. Ты знаешь – слово мое твердое. Если уж яотринула того, кто истинно сердцу дорог, то тебя, похабника, под угрозой вечныхмук не потерплю возле себя. Пойми это и уходи. Лучше уходи, пока жив!

Она примолкла, настороженно вглядываясь в густую тень удвери, где едва угадывалась высокая мужская фигура. Маше невдомек было, чтонезваный гость уже полумертв – но не от страха, а от счастья, от почтинепереносимого облегчения, слишком внезапно сменившего все его ревнивые,ядовитые опасения. Он хо-тел сказать что-то, прояснить недоразумение – но губыонемели, не слушались.

Маша вздохнула и неловко, быстро перекрестилась левой рукой,правой сжимая пистолет.

– Ну, прости меня, господи, – сказала она тихо, устало. – Аты прощайся с жизнью, Бахтияр. Пришел твой час!

Князь Федор не видел, но ощущал, как Машин палец медленнонажимает на курок, а тот неудержимо клонится к огниву. И за миг до того, какискра выбила бы заряд из ствола, он вдруг прорвался сквозь свое оцепенение, исмог сделать шаг вперед, и протянуть руки, и сказать:

– Милая! Люблю тебя!

Даже если бы она успела выстрелить, она должна была услышатьэто.

Секунду или две Маша так и сидела, держа нацеленныйпистолет, и тем же неведомым чувством князь Федор ощутил, как пальцы еемедленно слабеют, освобождая спусковой крючок, и курок послушно ложится на своеместо, а неутоленная ярость искры постепенно угасает.

Он сделал еще шаг, и еще, вышел на свет, но тут же понял,что Маша его не видит: она сидела, закрыв глаза, и слезинки медленно сбегали пощекам из-под крепко зажмуренных век.

Князь Федор присел на край кровати, положил руку на Машиноокаменелое запястье и принялся легонько поглаживать его, пока не ощутил, чтомертвая хватка пальцев ослабела. Тогда он взял «терцероль», еще раз мимолетновосхитившись этой смертоносной красотою, и положил его куда-то в сторону. Апотом осторожно опустил дрожащую Машину руку на одеяло. У него губы горели отжелания припасть к этой нежной, обнаженной до плеча руке, но он не посмел –соскользнул на пол, стал на колени и принялся терпеливо ждать, пока Машанаконец поднимет слипшиеся от слез ресницы и недоверчиво, испуганно посмотрит всерьезное лицо князя Федора, глядевшего на нее чуть снизу: кровать была высока.

– Милая, я люблю тебя, – проговорил он тихо. – Я пришел,чтобы обвенчаться с тобою нынче – или умереть. Согласна ли ты быть моей женою?

Она прерывисто вздохнула, потом быстро, по-девчоночьи,вытерла кулачками слезы и уже осмысленно поглядела в глаза князя Федора.

Он подумал, что сказал слишком мало и невыразительно, онамогла не понять его муку, не поверить, сколь высоки его чувства, его почитаниеи любовь… сколь близка к нему сейчас смерть, и дело тут даже не в опасности, нев охране: ее отказ был для него смертью. Надо было пояснить все это, что-тодобавить, но он не мог. Вся жизнь и весь трепет как бы вырвались из его сердцав этих словах – ни на что больше сил не осталось.

Рука Маши медленно поднялась и невесомо коснулась егоголовы, запуталась в еще влажных от растаявшего снега кудрях. Она все молчала,но князь Федор ощутил, что его остановившееся сердце начинает биться вновь. Инаконец нежная, нежная улыбка заставила ее губы затрепетать.

– Ты свет жизни моей, – выдохнула она чуть слышно, и этоозначало – да.

Она ничего больше не сказала, ни о чем не спросила – только застенчивоулыбнулась, когда он покрыл жаркими поцелуями ее руку. Никто не знал, чегостоило князю Федору сдержать себя, когда она спустила на пол ногу и стыдливоглянула на него, но он покорно отвернулся да так и сидел, глядя на пляскуизломанных теней на стенке, слушая стук крышки сундука, шелест, торопливоешуршанье за спиной и сердитый вздох, когда Маша путалась в застежках: непривыкла одеваться без горничной! Конечно, князь Федор мог бы помочь ей безмалейших сомнений и даже не претендуя на большее, но он уважал Машинустыдливость и сидел не шелохнувшись. Он и так потребовал от нее слишком много,чудо, что она дала согласие, и он все время боялся вспугнуть свое счастье – иее доверие.

Наконец шорох и шелесты прекратились, Маша шепнула:

– Я готова, – и князь Федор обернулся так пылко, что онаневольно отпрянула – а он замер, потрясенный: перед ним стояло неземноевидение.