Положение англичан осложнялось тем, что после подписания соглашения с доном Мартином четверть экипажа каждого английского судна непрерывно с восхода до заката солнца находилась на берегу. И там испанцы очень щедро поили еретиков крепким вином.

Поняв из послания Хоукинза, что его намерения раскрыты, вице-король приказал немедленно запереть Боба Бэррета в каюте, выбежал на палубу и взмахнул белым платком. По этому сигналу затрубили боевые трубы, и густая толпа вооруженных испанцев хлынула с испанского судна, подошедшего накануне ночью, на палубу «Миньона».

Это даже взятием на абордаж не было. Суда стояли так плотно борт к борту, что испанцы безо всяких мостиков с крючьями спрыгивали на более низкую палубу британского флагмана и, не замочив ног, вступали в бой. Хоукинз приказал своим людям переходить на стоявший у другого борта «Миньона» «Иисус из Любека». Для того, чтобы испанцы меньше мешали этому, канониры «Иисуса» дали залп с близкого расстояния по испанскому вице-флагману. И показали свое мастерство: одно из ядер попало в крюйт-камеру! Испанский корабль окутался черным дымом, больно хлопнуло по ушам всех, находящихся в порту и даже на берегу, потом глухой грохот перекатами, в четыре волны… А когда дым осел, на месте красавца-галиона торчало безобразное, закопченное, пылающее корыто без палубы и без мачт. Когда испанцы позднее подсчитывали свои потери — выяснилось, что при взрыве погибло триста человек!

А когда дым от взрыва еще не рассеялся, случилось нечто, заставившее Хоукинза пересмотреть свои взгляды на английское простонародье, приблизить их к взглядам Фрэнсиса Дрейка. Дело было вот в чем. Взрыв вице-флагманского галиона вызвал явное замешательство среди испанцев. И тут Хоукинз понял, точнее — почуял, что его приказание перебираться на тонущего «Иисуса из Любека», поскольку «Миньон» навряд ли удастся отстоять, было ошибочным или, по меньшей мере, слишком преждевременным. Джон стоял на корме «Миньона», разрешив себе, пока испанцев тут живых нет, две секунды поразмышлять, что разумнее: отменять собственное, три минуты назад отданное, приказание и заменять его противоположным — или, не внося дополнительной сумятицы в картину боя, предоставить событиям идти своим чередом… И тут где-то впереди раздались дикие вопли, неизвестно на каком языке, но уж никак не на английском, да и не на испанском. И даже высокий, как бы женский, визг. И на головы испанцам, теснящимся, мешая друг другу размахнуться как следует, посыпались разъяренные, грязные, мокрые от пота, матросы с нависающей палубы «Иисуса»! Английский флагман, с его тремястами пятьюдесятью тоннами водоизмещения, оказался зажатым между испанским восьмисоттонником и «Иисусом» с его семьюстами тоннами, но погрузившимся из-за воды в трюмах на добрых два ярда. Так что палуба «Миньона» казалась дном узкого ущелья с отвесными склонами, из которых один повыше, а другой — пониже. И если выполнять приказание Хоукинза и карабкаться вверх, на палубу «Иисуса» с «Миньона», отбиваясь от наседающих со спины испанцев, было тяжко, то теперь, исполняя неизвестно чье указание, прыгать обратно, имея неприятеля не за спиной, а перед грудью, было куда легче и приятнее! И, опять-таки, неизвестно по чьему приказу, моряки сигали на палубу своего флагмана, загодя выбрав и распределив цели. И выли! Кровь в жилах застывала и волосы на руках дыбом вставали от этого их воя!

Хоукинз так никогда и не узнал, кто же дал команду, идущую вразрез с его приказом. Он и награду обещал — бесполезно! А Дрейк, когда они, вновь через много лет оказавшись в этих водах, вспоминали былое, сказал спокойно: «Ну да, Джон, все, как и должно быть. Английского матроса или солдата крайне трудно разозлить по-настоящему. Но уж если он по-настоящему разозлится — его не удержать, не победить, и команды он в таком случае слышит и исполняет не начальства, а своего сердца. И это, как правило, оказываются оч-чень уместные и своевременные команды. Можно сказать, что британское сердце — прирожденный и талантливый офицер!»

«Миньон» удалось отбить бесповоротно, и сохраняй англичане тот островок при входе во внутреннюю гавань — они, весьма возможно, победили бы. Но испанские солдаты внезапным броском с берега захватили островок, перебили его гарнизон до последнего человека, повернули орудия и расстреляли «Ангела» и «Ласточку»: оба судна быстро пошли ко дну, и мало кто с них спасся. А спасшиеся попали в плен, что было не лучше смерти…

Да, я ведь все еще не нашел случая сообщить, как изменился состав флотилии к моменту боя! Во-первых, еще в декабре минувшего года, у гвинейских берегов, англичане захватили португальскую каравеллу, капитаном которой был француз по фамилии Бланд. Он, как и большая часть его экипажа, охотно перешел на сторону англичан: им всем, авантюристам по натуре, потому и оказавшимся на краю света под чужим флагом, недоставало лишь внешнего повода, чтобы податься в «джентльмены удачи». Служили Елизавете они с того момента ревностно, вот только на каждом военном совете капитан Бланд предлагал такие решения, какие приличествовали вульгарным пиратам, а отнюдь не торговцам, в снаряжение которых внесла немалый вклад королевская казна.

Каравелла получила название «Божье благословение» — ее захват был ведь самой первой удачей экспедиции за три месяца!

А тот ураган северо-восточнее Юкатана, что решил судьбу «Иисуса из Любека», отнес судно «Вильям и Джон» в глубь Мексиканского залива, и ему пришлось добираться до родины самостоятельно.

Ну вот, а теперь вернемся в бурный день 23 сентября 1568 года.

«Божье благословение» был сильно поврежден, и отчаянный Бланд приказал перевести команду на «Миньон», поджечь каравеллу и направить ее на испанцев.

Хоукинз руководил боем с кормы «Иисуса из Любека», тяжелая артиллерия которого наносила серьезный ущерб испанцам. Со стороны казалось, что предводитель англичан — человек без нервов. Во время наиболее ожесточенного обстрела судна он отправил слугу в трюм за свежим пивом. Тот принес пива, налил в серебряный кубок и протянул хозяину. Тот поставил кубок на фальшборт. И в тот же момент, не успел Хоукинз отхлебнуть и глотка, испанское ядро снесло кубок! И что же Хоукинз? А он, оборотясь к канонирам легких пушек, стоящих на верхней палубе, рявкнул: «Ничего не бойтесь, ребята! Господь, который спас меня от этого ядра, спасет и всех нас от этих негодяев!»

Но «Иисус из Любека» от пробоин в корпусе, сделанных неприятельскими ядрами, стал погружаться быстрее и, что особенно прискорбно, начал терять остойчивость, приобретая неприятный и, более того, опасный дифферент на корму. На нижней палубе уже сорвались с мест два орудия и поползли к корме. По пути они сшибли еще две пушки — и пришлось останавливать их, накинув на их станки веревки и цепляясь за них всем скопом, для чего пришлось прекратить стрельбу из всех остальных — а их, как я уже писал, было на «Иисусе» более двух десятков. И великое счастье, что кое-как удалось остановить! Потому что иначе четыре сорвавшиеся с места пушки сбили бы еще две, а следующую пару сшибала бы уже махина из шести орудий, затем уже — никоим образом не остановимая восьмерка, десятка орудий — и тут корма «Иисуса» погрузилась бы, хлебнув воды, отчего вовсе ушла бы под воду, — чему сильно способствовали бы открытые ради ведения огня артиллерийские порты нижней палубы, и…