И поскольку бухта Сан-Хуан-де-Ульоа как раз своей повсеместной, равномерной глубоководностью знаменита, ушел бы «Иисус» на дно полностью, одни верхушки мачт с георгиевскими стягами из воды бы торчали… Видя, что век «Иисуса» отныне измеряется уже не днями, как до начала боя, а часами, Хоукинз дал сигнал «Юдифи» и «Миньону» подойти к борту «Иисуса» и забрать с него людей и все, что удастся, перегрузить из товаров и ценностей, что лежали в емких трюмах «Иисуса»…

Оба судна подошли к «Иисусу», и работа закипела. Поскольку борта «Иисуса» были закрыты этими судами, огонь вести он более не мог, и его канониры включились в работу. И тут англичане увидели два брандера — вражеские суда похуже, устаревшие или конфискованные за какие-либо грехи у владельцев, набитые сеном и порохом и подожженные. Для деревянных судов того времени страшнее огня не было ничего. А ветер нес брандеры прямо на «Иисуса», набравшего уже столько воды, что с трудом управлялся, и чтобы уйти от брандеров, нужно было поднять, самое меньшее, фок (нижний парус на первой мачте) или бизань (на третьей), но времени для этого маневра «Иисусу» уже не было отпущено.

— Англичане! Все вон с «Иисуса!» — взревел, перекрывая голосом все звуки боя, Хоукинз.

Он перешел на «Миньон», и оба еще целых английских судна поспешно отошли от «Иисуса», предоставив тонущего ветерана его участи. Вскоре один из брандеров врезался в левую скулу «Иисуса из Любека»…

4

К тому времени в бой вступили с обеих сторон уже свыше двадцати кораблей — а вся бухта была шириною в полмили. Всю ее сплошь затянуло черным пороховым дымом, который там и сям пронизывали багровые вспышки выстрелов.

Английские суда порознь вышли из боя и уже покидали гавань, а стрельба наугад за кормой шедшего в арьергарде «Миньона» продолжалась: видимо, войдя в азарт, испанцы никак не могли остановиться. Потому и в погоню не бросились.

И вот тут начинается раздрай, не ясный ни современникам, ни потомкам. Почему-то чудом спасшиеся корабли выбирались из неприятельских владений и шли дальше до Англии порознь. И Хоукинз в объяснительной записке на высочайшее имя написал: «"Юдифь» бросила нас в нашем несчастье». Да, буквально так. Там же, не замечая противоречия со своими же словами, Хоукинз пишет: «Последним моим приказом Дрейку было: подойти к „Миньону“ и забрать людей и необходимые вещи, что он и сделал». По возвращении «Миньона» было проведено адмиралтейское расследование («ведомственное», говоря по-русски). Тщательно изучив все обстоятельства плавания, оно не отыскало ни малейших оснований для предъявления молодому капитану каких бы то ни было обвинений. И с Джоном Хоукинзом Фрэнсис сохранил наилучшие отношения, как деловые, так и дружеские, до конца дней — его и своих (а они умерли один за другим с разрывом в два месяца, в одном походе, который возглавляли на равных).

Дрейк воротился раньше Хоукинза на пять дней. Плавание протекало благополучно, можно даже сказать — обыденно. «Юдифь» была в хорошем состоянии, на борту ее находилось 65 человек, «необходимые вещи», перегруженные с «Миньона», целы.

А вот обратное плавание «Миньона» сложилось поистине трагически. К моменту отплытия из Сан-Хуан-де-Ульоа на борту судна находились двести человек. Продовольственных запасов на такое количество людей не было — а добыть их во вражеской стране, не имея мощной, хорошо вооруженной флотилии, не представлялось возможным. Голодная смерть в океане для многих — удел куда более страшный, чем даже пытки в застенках «святейшей инквизиции». Поэтому, когда Хоукинз выстроил всю команду на шканцах и предложил тянуть жребий — кому оставаться на берегу, чтобы облегчить участь отплывающих, неожиданно раздалось немало возгласов в смысле: «Жребий? Ну уж нет! Ты хочешь остаться, а тебе придется плыть — или наоборот?! Долой жребий — утеху сатаны!»

И порешили так: пусть выйдут из строя добровольцы, те, кто желает остаться. А уж если их до сотни не хватит — оставшимся придется тянуть жребий, тут уж ничего не поделаешь. Хоукинз решил про себя, что это последняя волна того шквала решений, правильных, но принимаемых без участия командиров, что взметнулся, когда его матросы стали с «Иисуса» возвращаться на «Миньон» во время боя. И, если откровенно, Хоукинз тайно порадовался, что командует англичанами и сам — англичанин да притом не последний человек в этом удивительном народе!

Из той сотни моряков, что добровольно остались на чужом неласковом берегу, в тюрьмы инквизиции попали все сто. Но ни один не изменил своей вере, своей королеве и своему народу. Большая часть их сгинула на галерах, в пожизненном рабстве, некоторые умерли, не выдержав мучений, и только двое, Хартор и Филипс, вернулись на родину — да и те лишь через двадцать девять лет.

Те же сто человек, что ушли в океан на «Миньоне», тоже испили полную чашу страданий: запасов продовольствия едва хватило на первые две недели пути. Потом начался голод. Ослабленные голодом люди начали болеть — и тут, как назло, стряслась новая беда: юнга, прибиравший каюты, нашел запас лекарств у судового врача и… И слопал все в один присест, без разбора! И умер в тот же день, покаявшись перед смертью. Теперь лечить людей стало нечем, и больные стали быстро, один за другим, помирать. С поредевшей командой стало сложнее управляться с парусами. Хоукинз распорядился спустить, скатать и спрятать грот — самый большой и тяжелый парус на судне. Все с ужасом ждали очень вероятного именно в это время года и именно в этих широтах урагана, когда потребуется, чтобы каждый под дождем холодным, да на ветру пронизывающем, да как можно быстрее и точнее, выполнял команды, иначе гибель общая! Но то ли Господь берег Джона Хоукинза — а с ним заодно уж и всех, кто был с ним на борту, то ли им уже досталось столько мучений, сколько положено многогрешному моряку за целую жизнь, но штормов им не досталось. Зато голод, голод! Оказалось, что думать можно лишь о пище, о способах ее приготовления да о приправах к оной; ели черт знает что, поганые язычники от такой пищи отказались бы, — а трепались наперебой о французских соусах к дичи, о североанглийских ветчине и грудинке, о шотландской форели на рашпере, об йоркширской сладкой прессованной свининке да о норфолкских котлетках из лососины… Ухх!

А ели, ели… Священник, ежедневно почти занятый заупокойными службами, ночами в судовой часовенке тихонько отмаливал грехи команды, не по полной своей воле евшей крыс, кошек (а их было три: на два кубрика и одна офицерская) и ярких, крикливых птиц «попугаев», благо вот их было на борту полно, которых вез из Нового Света почти каждый, да еще помногу. Всем родным и знакомым, лучший подарок после рейса…

Пятнадцать из этой сотни добрались до Англии. Исхудалые, обовшивевшие, истеричные, больные, злобные мученики не смогли спокойно вынести того, что Дрейк добрался обратно без особенных лишений. Это было глупо и несправедливо — но иначе они не могли! И даже понимая, что порют горячку и что завтра уже им будет стыдно, требовали расследования. Ни оставить без внимания вопли едва живых моряков, ни осудить Дрейка, виновного разве что в излишнем, по меркам того времени, еще вполне средневекового по жесткости нравов, гуманизме по отношению к простым морякам.

Но это, не вполне нормальное в ту пору, зато такое понятное нам в наш век, внимание к подчиненным, которому Фрэнсис не изменил ни в зрелые годы, ни став титулованной особой, себя окупало. И это отношение почему-то приводило к успеху! Поэтому наказывать его было не за что.