Яровой понял: разговор зашел в тупик. Пора вмешаться.

— Послушай те, Степан, а почему я должен верить тому, что вы не поручали кому-нибудь убить Скальпа?

— Как почему? — искренне удивился Степан. — Я же «президент». И хотя сижу здесь, но руки у меня длинные. Везде ослушника достану. Про то всяк из наших знает. Нет, из тех, кто при мне освободился, никто не убивал.

— А почему вы запретили Скальпа убивать?

— Чтобы нам здесь, кто остался в зоне, начальство больше доверяло. Чтоб прежние порядки не возвернулись. Чтобы к нам тут по-человечески относились, как вот гражданин Виктор Федорович. Чтобы тень на лагерь не ложилась. И чтоб не присылали заместо Виктора Федоровича таких, как Бондарев. Чтобы «сучню» к нам не засылали и в шизо не кидали кого ни попадя, — и правых и виноватых. Ведь стукачу стемнить, что два пальца обоссать. Чтоб зверствов в зоне промеж ворами и работягами опять не начиналось. Я сам «душегубов» терпеть не могу. Не умеешь украсть — не берись за финач. Это мокрушники на нас, честных воров, на воле лягавых натравили. Мы без крови куда как спокойнее работали. Семьи имели. От вдов и сирот глаза не прятали. Уважали нас. За удачу и понимание: у кого можно своровать, а с кого нельзя последнюю рубашку снимать. Мы ж и налог брали со всяких деляг, с цеховиков, с ювелиров, какие сами у государства крали. Это я про свою «малину» говорю. Я лично у государства ни копейки не взял. А вот спекулянтов золотом и камешками, крупных антикваров этих я тряс. За милу душу. Еще когда беспризорником был, возненавидел сытых. Я и засыпался-то на таком вот. В деле об этом приговор есть: он интендантом был и аж целый склад харчей притырил. На бомбежку пропажу списал. А сам в блокаду харчи эти на золотишко да бриллианты выменивал… Так после войны жил припеваючи. Ну, когда попух и все мои дела нашли, мне — пятнадцать лет, а ему — «вышка» по законам военного времени. Так вот я и есть честный вор на шконе. Что украл — государству же и вернул. Через свое удовольствие. Не прятал по тайникам. Ел, пил, гулял вволю. А тут всякую шпану в закон вводить стали, в наш воровской. А я их из этого шкона на работу вывожу. За то, что променяли отмычку на «перо». Работяги про то знают. И уважают. Тоже «президентом» признали. Так стану ли я всю зону под монастырь подводить? Мы здесь зачеты за работу получаем. На волю раньше выйдем. А в Магаданском лагере от звонка до звонка тянут. Кроме «сук»… Нам такого не надо. Потому запрет на убийст во Скальпа дал. И вся зона потом с ослушника спросила бы. Нет, из тех, кто освободился за остатние годы, сколько я здесь в «президентах», — никто из моих зэков не мог такое уторить. — Степан умолк угрюмо, будто и не он только что в запальчивости так долго и так «складно» говорил.

Яровой улыбнулся и спросил:

— Значит, вы осуждаете убийст во, как таковое?

— Любое: хоть зэка, хоть вольного, — выдавил «президент». — Наше оружие — отмычка, а совесть — честь воровская.

— Ну так дай те правдивые показания, Степан! Вы этим только лишний раз докажете всей зоне и администрации лагеря, что ваши убеждения не расходятся с поступками. Ведь нужно быть последовательным до конца. А иначе вам не только администрация, а и вся юна верить перестанет. Верно, Виктор Федорович?

Гот кивнул утвердительно и сказал:

— Нельзя, Степан, между двух стульев сидеть. И нынешнее — это испытание тебе. Либо наши отношения прежними останутся, либо… мозги ты мне пудрил. Обвел вокруг пальца, что называется. И в нашем тихом болоте все еще черти водятся. Если так, я сам рапорт об уходе подам. Не хочу тебя подозревать в организации убийст ва, либо и укрывательстве. Верил я тебе так, что разочарования не перенесу…

— Ладно, — трудно вздохнул Степан, — так и объявлю зоне: настоящий вор не поставит интересы всех наших зэков ниже жизни какого-то «суки». А потому от имени фартовых зоны вывожу того чмыря-мокрушника за глаза из закона, если он в нем был. И мы на нее хрен положили. И век ему свободы не видать, ежели лягаши его понят. Пишите ксиву, гражданин следователь.

— Молодец, Степа, и не мучайся. Ведь не грех на душу берешь, совесть очистишь, — повеселел Виктор Федорович.

Яровой как бы машинально повернул фото Скальпа так, что "президент» увидел надпись, сделанную «коллегой» из Магаданского лагеря.

— Так это же для меня написано! — не смог скрыть удивления Степан.

— Да. Хотя я и не просил об этом магаданского «президента», — подтвердил Яровой, пой мав на себе одобрительный взгляд начальника.

— Ну, этот зря не присоветует, — повеселел и Степан. — Ну хорошо, что мы тут сами все обговорили. — Пиши! — и, облокотившись на стол, так что он затрещал всеми своими ребрами, «президент» заговорил вдруг медленно, тяжело, веско, как человек, знающий цену себе и каждому слову своему: — Скальп до меня уже отсидел здесь червонец! Падла он был редкая.

— Постойте, давайте по порядку, — попросил Яровой.

— Можно и так.

— Имя Скальпа?

— Имя! Какое это, прости меня, господи, имя! Оно у него хуже клички! Авангард его звали! Туды его мать! Люди путевых собак и то лучше называли. Отец его так нарек. Видать, по пьянке. А фамилия этого Авангарда была Евдокимов. Сукин выкидыш, а не мужик! Не знаю, как он до меня тут был. А я его, что ни день, учил разуму…

— С кем он тут был близок? — спросил Яровой.

— Нет, педерастом навроде не был, — отрицательно покачал головой Степан.

— Я не о том.

— А что? Друзья у него были? Кенты?

— Так он же не фартовый! — удивился вопросу «президент». И добавил. — А у интеллигентов кентов не бывает. Они же все сплошь крохоборы.

— А у работяг? Он и у них жил! Неужели и там ни с кем не был дружен? — спросил начальник лагеря.

— Так они всплошную дерьмо. Не то чтоб пайкой с кем поделиться — друг у друга изо рта вырвать норовили.

— Продолжайте о Евдокимове, — взглядом попросил Яровой начальника лагеря не вмешиваться в допрос, — где совершил преступления?

— Как же, тоже знаю. Он в Минске жил. Там и засыпался. Связался он с молодчиками. Не фартовыми, нет. Это другая «мали на» была. Вабная. Хмыри эти вдовушек с кубышками накалывали. Какие без родственников и близких пооставались. Сначала свадьба— честь честью. А потом чуть прихворает баба, муж новоявленный «скорую помощь» вызывает. Ночью. Когда на дежурстве «Скальп». Ну, машин тогда не хватало. Врачей тоже. А тут Скальп. Я, мол, и пешочком пройдусь. Чем больному ждать несколько часов, я наведаю. А там, «на скорой» и рады. Дуй, мол. Тот приедет— хлоп бабе укол, та дуба врежет. Хмырю наследство, дом там и прочее. А Скальпу — гонорар. И все шито-крыто. На «скорой» не интересуются. Оказал помощь, нет жалоб и ладно. Вскрытия никто не требует. Соседи — не петрят. Мол, приходил же врач с радикюльчиком! Чего же еще? Скальп трех баб-бедолаг прикнокал. То ли дрянью какой, то ли кубиком воздуха в вену, не знаю. А на четвертой вдове сгорел. Мужик при той бабе слабонервный оказался. Вышел с дому, покуда Скальп свой шприц готовил. А этот фрайер-Скальп на кулончик золотой глаз поставил и на перстень. Сдернул с мертвячки и ходу. Расчет с хмырями у него опосля делался. Ну, вдовец вернулся — дело сделано. А кулончик и перстень уплыли. Он за Скальпом. Догнал, ну и, ясное дело, ведь не фартовый — хипеж поднял. Скальп озверел, вынул скальпель и к горлу поимщика кинулся. А тут мусора на них напоролись. Загребли. Все и всплыло. Кроме перстня того. С камушком. Проглотил его Скальп. Упрятал в кишке. Да так потом и заглатывал, покуда в зо ну не пронес. Он и тут с ним не расставался.