Тысяча поцелуев смелой Инге».

С празднованием ничего не вышло. Плохие известия множились. Джиму сделали операцию, но его состояние вызывало все большее беспокойство. Несколько раз мне удалось связаться с ним по телефону в больнице. Он старался придать своему голосу, звучавшему все более глухо, звонкую уверенность. Он говорил о совместном кинопроекте, хотел выслать мне договор и давал трубку кинооператору, который в это время был у него и которого я знал еще по интервью Джима со мной.

По факсу он прислал мне изображение в виде луны, которое, должно быть, было его головой. С одной стороны он поместил большой шрам с надписью по-немецки печатными буквами: «Мой голова капут! Но я очень силен!». С другой стороны по-английски: «Надеюсь увидеть вас в Саванне!» И ниже: «Мише и Андреа, спасибо вам за то, что вы мои друзья! Мне нужны вы и ваша поддержка. Мне вас очень не хватает. Вы оба мне очень близки». Затем опять по-немецки: «Свобода и дружба. Тысяча поцелуев и любовь от Джима».

Я послал в госдепартамент США ходатайство о предоставлении мне трехдневной визы для посещения больного друга. Я приложил все медицинские справки с письмом лечащего врача. Ответа я не получил. Справки с диагнозом я показал своему профессору, который также знал Джима. Он не мог сказать ничего утешительного, назвав лишь медикаменты, известные из американской литературы, тормозящие развитие опухолей.

В этой ситуации человек старается почерпнуть хоть каплю надежды, используя любую возможность, любой источник. Инге написала, что вспомнила профессора, с которым Джим познакомился через Сашу. Может, там они ушли дальше в лечении этого вида опухолей. Она, как и Джим, думала о Сашиных методах лечения и просила меня, чтобы я срочно нашел там целителя. «Я борюсь за него и вокруг него и цепляюсь за надежду, ведь бывают такие ситуации, когда случается чудо».

За недели, заполненные презентациями моей книги, в том числе и за рубежом, я старался сделать все, что было в моих силах, чтобы не упустить такую возможность. Я вел переговоры с Москвой и Сан-Франциско, где нам рекомендовали русского чудо-целителя. Тот был готов лечить нашего друга. Однако не мог к нему поехать. В конце концов многочисленные телефонные разговоры с известной «духовной целительницей» из Санкт-Петербурга, врача с научной степенью, дошли до такой стадии, когда в июле были получены все необходимые для лечения и визы документы. Однако 20 июля пришло известие о неизбежном. Джиму было шестьдесят семь лет.

Через два года прах Джима похоронили на кладбище героев-воинов в Арлингтоне. При погребении ему были оказаны все почести, которые оказывают только генералам или военнослужащим, имеющим особые заслуги. В торжественной траурной церемонии участвовало несколько генералов, которые отдали Джиму последнюю честь. Играл военный оркестр, несколько подразделений сопровождали траурный кортеж; и произвели прощальный салют. Как положено, звезднополосатый флаг покрывал гроб и был сложен в соответствии с церемониалом и передан Инге. Один из генералов устроил семье и многочисленным гостям, приехавшим из Германии, специальный осмотр Белого дома. Могила Джима находится теперь не далее ста пятидесяти метров от места захоронения Джона Ф. Кеннеди.

С учетом сложностей, о которых мне рассказывал Джим и которые привели к его уходу из армии в чине подполковника, такие почести при похоронах необычны. Возможно, у Джима были заслуги, которые остались тайной для меня.

Мне было нелегко изложить на бумаге воспоминания о Джиме и Саше. Слишком много собственных переживаний и эмоций было связано с этими годами наших отношений. Теперь наконец я все же закончил эту историю дружбы втроем, и жаркое лето показывает себя во всей красе в нашем лесном доме у озера.

Как весной, взгляд проникает через деревья к озеру, переполненному солнечным светом. Между кувшинками прокладывают свой путь лебеди с новым выводком. И снова появляется чувство, что Джим может в любой момент появиться через открытые ворота и, как само собой разумеющееся, негромко произнесет свое «Хэлло!».

Многое напоминает нам о Джиме, его так же невозможно вычеркнуть из памяти о нашей жизни в те годы, как и Сашу. В трудных ситуациях появлялся либо один, либо другой. Спустя годы светящиеся траектории их дел не исчезли, и с трудом веришь, что оба они так рано, даже слишком рано покинули нас, сперва молодой Саша, а после него пожилой Джим. Они оба нам так близки, что Андреа часто говорит: Саша, наверное, просто призвал к себе более старого друга, чтобы самому не очень скучать. Оба теперь будут наблюдать за нашими делами из «другого мира» и, как при жизни, разыгрывать своими веселыми шутками.

Во время моего процесса в Верховном суде земли в Дюссельдорфе к свидетельскому пульту подошла седовласая строго одетая женщина. Конечно, я сразу же узнал Иоганну и никогда не забуду ее достойного выступления.

Странное юридическое построение тогдашнего процесса должно было создавать видимость моего осуждения не вследствие моей общей ответственности как руководителя разведывательной службы ГДР, а исключительно за то, что я лично ответствен за подстрекательство к шпионажу и предательству при руководстве действиями агентов. Это намерение обвинения провалилось. Приглашая свидетелей, с которыми я лично имел контакт, прокуратура невольно опровергла широко распространенные среди общественности клише. Перед залом, большей частью переполненным, ни один из свидетелей не подтвердил утверждений обвинителей о том, что большинство наших агентов действовало под давлением или из низменных побуждений. Один за другим, свидетели и свидетельницы, в том числе доставленные из тюрем, в своих показаниях продемонстрировали стойкость, которой я могу гордиться. Иоганна в том числе. Но она не была исключением. Ее мысли и действия типичны и для других, чьи истории еще не написаны. У каждой из этих историй свое начало, и протекали они по-разному, но движущие мотивы в них совершенно схожи.

По сравнению с другими свидетелями Иоганна в своих ответах выделялась спокойствием и полной невозмутимостью - несмотря на предшествовавшее заключение и собственный уголовный процесс. По тому, как она вошла и как она выступала, по тонким чертам лица уже немолодой женщины ее можно было принять за преподавателя литературы и истории в старших классах. И такое впечатление, учитывая прежнюю жизнь Иоганны, не было бы неверным.

Из первых же ее показаний, когда председательствующий задавал формальные вопросы, выяснилось, что она с самого начала выбрала педагогическую стезю. Ученицей педагогического училища под Катовице, в нескольких сотнях километров от родного местечка в Верхней Силезии, Иоганна встретила конец войны. Ей было восемнадцать, ей предстояло лишь сдать экзамены и после этого вместе с однокурсниками готовиться к работе в завоеванных Восточных областях. Это было в январе 1945 года, фронт подходил все ближе, постоянно звучали сигналы воздушной тревоги, все абитуриенты хотели вернуться к своим семьям на Родину и нетерпеливо ожидали эвакуации. В судебном зале стояла тишина, когда Иоганна рассказывала о пережитом в конце войны, что, по ее словам, определило ее последующую жизнь и деятельность.