армии мажордомов. Скоро твои цветы перестанут расти, потому что пришлые заберут всю воду в долине. И весь воздух тоже. А их башни будут такими высокими, что твои растения даже не увидят солнца. Ты понимаешь, о чем я говорю, парень?»

«Понимаю, – ответил я. – Но на вырученные деньги я могу покупать приличную одежду и не питаться одними помидорами. А еще мне нравится фотографировать наряды дам».

На фотографиях не оставались цвета, зато можно было разглядеть драпировки тканей – не чета фартукам моей матери.

Мэр схватил меня за плечи и сказал: «В Бегума много красивых тканей, есть плодородная почва для твоих цветов, и ты сумеешь хорошо заработать, если станешь фотографировать наши улицы, наши дома и наших людей. Мы заплатим тебе, не волнуйся. Может, не так много, как другие, но, по крайней мере, тебе не придется распродавать сокровища своей страны». – «А как же мои цветы?» – «Ну что цветы? Возьмешь черенки, семена или что там тебе нужно, пересадишь их в Бегума, и всё. Ты станешь богатым человеком».

Он почесал бороду и добавил: «Моя жена не захочет долго ждать. Она желает поскорее заполучить себе яркий сад».

Вот так, едва достигнув шестнадцати лет, я переехал в Бегума вместе со всем своим садом. Меня приняли как султана, выделили домик у озера и студию в здании заброшенной овчарни.

Чай из долины Маски наконец готов; он вязкий, как чернила или черная кровь. Подавая призраку чашку, Фелисите спрашивает сквозь витающий между ними пар:

– Там вы встретили эту пару? Ту, что на фотографии?

– Именно. В моем саду цвели ночные красавицы, васильки и ноготки. Жена мэра часто любовалась ими, сидя на скамейке со своим именем прямо под живой изгородью.

Когда я не фотографировал свои цветы, чтобы те помнили о своей красоте, я принимал всевозможные заказы. Прачки и пастухи желали запечатлеть свои свадьбы и новорожденных, снять рождественскую елку для конкурса на лучшее украшение. Меня пускали в каждый дом и приглашали на каждую вечеринку. Я покупал хлеб и играл в карты. Я стал человеком Бегума. А потом мои цветы погибли.

Призрак наконец глотнул чая. Фелисите впивается в собеседника взглядом – вероятно, именно так он сам смотрел на свой сад.

– Все началось с приезда испанцев. Вот тех, с фото. Они поселились в сарае рядом с овчарней, где находилась моя мастерская, и привезли какой-то новый сорняк, который все уничтожил. Все исчезло. Маки, ноготки – все засохло в одно утро. Как бы я ни присматривался к ним, сколько бы света ни давал, мои цветы бурели. Я так и не понял, что произошло. Обычно достаточно верить в красоту, чтобы она существовала.

Луг был усеян этими огромными сорняками, этими темными монстрами, которые поедали даже птиц. Каждый день я вырывал их, обливал спиртом и сжигал. Я убивал их почву. И несмотря ни на что, по ночам они вырастали вновь.

Когда я покинул свой сад, красота тоже ушла от меня. Я больше не мог никого фотографировать. За три месяца я стал нищим, через полгода меня возненавидели, через год – изгнали из деревни.

Ни в одном гербарии не нашлось и следа тех людоедов, которые отняли у меня все. Я отправился в Ниццу и открыл новую студию. Делал портреты королев и даже сфотографировал несколько императоров во всем их тканом, вышитом и чеканном великолепии. Безвкусица. Им не хватало света моих цветов.

Призрак замолкает. Его взгляд обращается к крыше, в направлении горы, на которой погиб его зачарованный сад.

– А эти… испанцы, – рискует уточнить Фелисите. – Что с ними случилось?

– В тот год дожди лили не прекращаясь. Мы шутили, что испанцы принесли дождь вместо солнца. Впрочем, шутили только отчасти, потому что каждый раз, когда в горах раздавались раскаты грома, нас ждала ночь ужасных криков, которые эхом разносились от овчарни до самой деревни. Однажды они просто появились в Бегума: она беременная, он – с ранениями, полученными на войне. Тогда и начался дождь. В год цветения людоедов. Они принесли с собой дождь и мое разорение.

– На войне? Какой войне?

– Как какой? Войне на юге Испании. В Альмерийской пустыне – думаю, девочка и ее мать вернулись туда позже, когда умер отец малышки. Их называли испанцами, но женщина говорила по-французски не хуже меня. Помню, как вскоре после рождения ребенка она постучала в дверь студии и сказала мне: «Месье садовник-фотограф, вы должны снять меня, моего мужа и мою дочь», причем без акцента, и я был очень впечатлен. Думаю, она родилась в наших краях, долгое время отсутствовала, а потом вернулась.

Фелисите указывает на изображение матери.

– Да, это они. Кармен, Габриэль и Вера. Дождь не прекращался. Белье не сохло. Приходилось ходить в сыром.

– Вера, – повторяет Фелисите для сестры. – Девочку, что родилась до нас, звали Вера, и она жила в Альмерийской пустыне.

Затем проводница собирает сервиз под взглядом разочарованного садовника-фотографа. Перед уходом она просит кое-что у Эгонии: плюнуть на землю. Ведьма удивляется, но с радостью повинуется. Между двумя кусочками брусчатки вырастает стебель толщиной с бедренную кость, увенчанный кривыми лепестками, которые тут же проглатывают трех воробьев.

– Растения, которые уничтожили ваш сад, – спрашивает Фелисите, – выглядели так же?

Призрак молча кивает. Черные пестики, колыхающиеся в неподвижном воздухе, словно водоросли, гипнотизируют его.

Фелисите вздыхает. Ей хватает и одной сестры, изрыгающей агрессивные цветы.

Особое распоряжение

В следующий понедельник, перед отъездом, Фелисите прикрепляет написанное от руки объявление на обе двери дворца Каис-де-Пьерла – на вход для живых и на вход для мертвых:

Детектив отсутствует до особого распоряжения.

Вы можете зайти позже

Даже сегодня, если вы сядете на поезд на станции Тьер, то в билетной кассе найдете старого служащего, который расскажет вам, как в понедельник 11 августа 1986 года – он помнит, потому что это был его первый рабочий день, – он увидел двух женщин, которые выглядели как чужие, но определенно знали друг друга. Одна – высокая и седая, с наполовину белыми, наполовину красными волосами, другая – черная и горбатая, от нее пахло мокрой землей. У обеих на шее и запястьях – цепочки из разноцветных конфет. Эти дамочки купили у него два билета до Альмерии.

Затерянные султаны

Я сам никогда не бывал в Андалусии. Никто не отправлял меня туда, а я и не расстраивался. В Ницце и так жарко, как в пекле, а уж там…

Я представляю себе красные пустыни, дворцы султанов, затерянные между гор, и людей с черными глазами.

Именно поэтому собираюсь населить нашу Андалусию этими образами. Если они неверны, так тому и быть.

Запертые титаны

Поезд идет быстро, и ритм колес убаюкивает Фелисите. Она хотела бы заснуть, но блики цвета ржавчины, меда и папоротника притягивают ее взгляд к окну. Еще только август, а в Пиренеях уже вовсю хозяйничает осень. Леса Прованса сами на себя непохожи, местами будто опаленные огнем, местами еще по-летнему зеленые. Они напоминают ей славянские и канадские леса, где они с Марин когда-то охотились за чаем, живыми существами и призраками.

А вот в Испании Фелисите никогда не бывала. Там, где ее мать звалась Кармен.

Как-то даже странно мысленно подгонять свою мать под этот образ. Облик Кармин накладывается на красно-черный наряд для фламенко, вдовью вуаль над низким пучком и квадратные каблуки, которые грохочут по полу. Именно так выглядит Кармен в воображении дочери из Ниццы.

Сложно представить мать в таком наряде. Кармин носила крестьянские платья, украшенные свежими фиалками, обрезала локоны на затылке и прятала под кружевными перчатками обкусанные ногти. У Кармен должны быть длинные ногти, покрытые гранатовым лаком.

Фелисите не может свыкнуться с жизнью, которую Кармин вела до нее, в прошлом веке, с запечатленными на фото цветами. Фелисите казалось, что именно она изнеженный цветок, обласканный взглядами и светом,