история, а? Как две сестры оставили в прошлом жизнь, полную горечи.

Ладно, пожалуй, «красивая» – это не то слово. Скорее, складная.

Все подходит, все перекликается, все гармонично, как в танце с пуантами и пачками. Вот только в середине этого балетного костюма, – красивого или нет, как вам больше нравится, – зияет дыра. Не дырка от моли. Не дырочка, которую толком и не видать, дайте ее мне, у меня есть нитки подходящего цвета. Нет, я говорю о дыре прямо посередине наряда, да такой, что пачку теперь только выкинуть. Может быть, от колючей проволоки. Или от очень острых зубов.

Ведь изначально я приехал, чтобы выяснить, почему и как была покинута деревня. А за это время успел привязаться к сестрам и был рад их перемирию. Но они ждали меня в архиве. Как раз чтобы заполнить дыру.

На мгновение я даже задумался, не солгали ли мне Фелисите и Эгония. Вдруг они сами поверили в свой обрывочный рассказ о той роковой ночи, которую больно вспоминать.

Но постепенно, слушая их, я понял.

Наша память как разбитый чайник. Чтобы вновь напиться из нее, нужно терпеливо собрать кусочек за кусочком, достать золото, чтобы залить трещины, и дождаться, пока все осколки схватятся. Лак токсичен, пока не высох, поэтому торопиться нельзя. Не стоит пытаться восстановить память слишком быстро, иначе чайник вновь рассыплется или отравит вас.

Фелисите и Эгония уже дали мне осколки своих воспоминаний. Не хватало только лака.

И эти трещины можно было заполнить только историей Кармин.

У Фелисите уйдет несколько месяцев на ремонт чайника матери с помощью искусства кинцуги. Чтобы заново открыть для себя этого потерянного старого друга, придется правильно собрать осколки, дать лаку подышать и высохнуть, медленно отполировать шероховатости агатом и подождать.

На протяжении всех этих недель, просыпаясь в своем дворце с дырявой крышей, она каждое утро находила очередной вернувшийся дикий чайник. Упрямец гордо и молчаливо садился обратно на свою полку.

Она будет привечать их, как приветствовала бы прирученную кошку. Без лишних слов и упреков, как будто они никогда не уходили.

Только Анжель-Виктуар будет прыгать от радости, как мать, вновь обретшая блудных чад.

Чай из долины Маски

На следующее утро по дороге в архив сестры купили упаковку сахарных ожерелий. Они натягивали резинки и откусывали конфеты. На нитке, которую Фелисите протянула Эгонии, осталось пять или шесть бледно-голубых жемчужин.

– Нет, спасибо. Можешь оставить себе.

– Ах, то есть ты наконец признаешь, что все они одинаковые на вкус…

– Вовсе нет. Просто мне все меньше хочется становиться невидимкой.

Раскусив голубые конфеты, Фелисите обнаружила, что у них малиновый вкус.

На этот раз они идут в архив пешком: Эгония терпеть не может машины. Все равно везде бесконечные пробки. По дороге ведьма сеет цветы, которые поглощают излишне любопытных чаек.

– Ну хотя бы ты больше не грохочешь, – замечает Фелисите.

– Ты скучаешь по грохоту?

– Почти.

И это правда. Перемирие между ними выглядит странно. Что говорить друг другу, когда обвинения закончились?

Миновав серую решетку, на пороге мраморного дворца Фелисите замедляет шаг. Точно ли ее ждут? Сестра не колеблясь проходит мимо:

– Ну же, идем. Если не поставишь ногу на песок, не узнаешь, можно ли им обжечься.

Вздернув подбородок, Фелисите поднимается по трем ступенькам, проходит в кованые железные двери. Однако стоит сестрам ступить внутрь, как из-за стойки администратора доносится голос Патрика:

– Что это такое?

Ведьма оборачивается, понимает, что обращаются к ней, и отвечает:

– Это? Это я.

Из ее рта выпархивают три мохнатые бабочки. Несколько мгновений они кружатся в неподвижном воздухе, а затем приземляются. Первая – на замок шкафчика, дверца которого со скрипом открывается. Вторая – на кружку Патрика, и та мгновенно подергивается зеленоватой пленкой.

Он издает пронзительный вопль. Последнее насекомое мягко опускается на стопку бумаг, испещренных пометками. В одно мгновение кипа затвердевает, трескается и рассыпается. Укрывшись за креслом, Патрик умоляет Фелисите убрать это чудовище из его приемной.

– О, я пыталась, поверь мне. Это просто невозможно. Она даже упрямее тебя. Марин здесь?

Он не отвечает, не сводя глаз с огромной бабочки, которая спокойно раскрывает и закрывает свои крылья на ободке его чашки. Голосом школьной учительницы, обращающейся к самому отсталому ученику класса, Фелисите объясняет, что собирается взять два ключа и сдать вещи в два шкафчика.

Патрик лихорадочно кивает. Все что угодно, лишь бы эта аномалия убралась с его территории.

Никогда еще Фелисите так легко не дышалось в архивах.

– Идем, Эгония. Нам наверх.

Дворцовый зал с его колоннами, лестницами, куполом, витражами, позолотой и росписями превосходит по великолепию и величию все, что когда-либо видела Эгония. Фелисите улыбается так, словно сама все это вырезала и построила.

– Неплохо, – отвечает ведьма, когда сестра спрашивает, как ей тут. – Хотя убиваться не из-за чего.

Вместе они поднимаются к двери, скрывающей за своей створкой лабиринт серых коробок.

Аромат чая ведет их между стеллажами. Напиток, пахнущий перегноем и свежей травой. Японский. Кюсю. Фелисите догадывается, какой чайник дымится где-то вдали. Маленький, круглый, терракотовый, с конусообразной ручкой сбоку. Она также знает, как выглядит Марин, склонившаяся над своей чашкой посреди хижины с книгами и фарфором, под навесом из парусов. Бледные отсветы пляшут на ее татуированном черепе.

И пусть все оказывается именно так, открывшаяся картина захватывает Фелисите, словно впервые.

Она не решается потревожить наставницу. В клубах пара груды книг, служащие подставками для чайников, образуют вокруг своей хозяйки настоящую стену. Фелисите прокашливается, чтобы привлечь внимание: чаеслов поднимает голову и встает из кресла.

– Рада с вами встретиться, Эгония. Входите, входите. Могу я предложить вам чаю?

Ведьма настораживается. Никто никогда так с ней не говорил. Будто она желанный гость. Эгония понимает, что надо что-то ответить, слово уже вертится на языке, но в ее устах, устах ведьмы, оно приобретает странную текстуру.

– Пожалуйста.

Она спешно зажимает руками рот, ловя готового вылететь оттуда мотылька.

– Прошу, располагайтесь. Чем же вас угостить… О, знаю. Озеро Дрожи. Пирога не желаете? По рецепту Патрика, просто пальчики оближешь.

Фелисите чувствует себя такой же осязаемой, как Теодор, который как раз проходит сквозь соседний ряд и исчезает за следующим.

Она снова прокашливается. На сей раз наставница смотрит ей прямо в глаза.

– Можно мне войти?

– Разумеется. Если знаешь пароль.

На губах Фелисите появляется улыбка, но через мгновение исчезает. Марин, напротив, не улыбается. Совсем.

– Прошу прощения?

– Пароль. Вообще-то, ты только что его произнесла, но не тем тоном. Все дело в тоне, знаешь ли.

Фелисите медленно качает головой, сбитая с толку.

– Прогуляйся пока где-нибудь. Я уверена, что если ты немного походишь, то догадаешься. Ну а теперь вернемся к вам, Эгония! Я с нетерпением ждала встречи с вами. Ах да, я слышала о вашей небольшой проблеме с насекомыми. Если поостережемся, не волнуйтесь, все должно быть в порядке. В конце концов, между нами говоря, одной коробкой больше или меньше, никто не поймет. Я бы и сама не смогла заметить разницы. А вот Теодор, мой предшественник на посту главы архива…

Фелисите энергичным шагом возвращается к входу, на этот раз почти не заблудившись. В лабиринте коробок, на мраморных лестницах, в колонном зале – повсюду слышатся смех и радостные возгласы Марин.

Спустившись, она опирается на стойку, с которой уже исчезли бабочки. Патрик, вернувшийся в кресло, смотрит на Фелисите с прежним потрясением. Оба никогда не слышали, чтобы Марин так сильно смеялась.

– Она специально. Явно же.

Из архива доносится еще один радостный возглас. Фелисите достает свои вещи из шкафчика и кладет на стойку фотографию матери.

– Что это за снимок? – спрашивает Патрик, перекрывая доносящийся смех.

– Семейное фото.

– Красивое.

– Как скажешь.

– Надо же, Анфосси…

– Что?

– ЖПА, Жан Паскаль Анфосси. Фотограф с улицы Миральети…

Фелисите достает блокнот и уже хочет записать, но в этот момент в коридоре раздаются торопливые шаги. Появляется Марин, запыхавшаяся и сияющая, с чайным сервизом в руках, за ней – Эгония.