пули; солдат, выставленный под расстрел, захотел исповедаться; солдаты в окопах поняли, что у нас происходит: многие стали креститься.

Постепенно вражеский огонь стих. Полковник Луци еще раз приказал мне вернуться. Из окопов донесся солдатский гул – неразборчивый, но угрожающий. Полковник, следуя своему личному уставу, не мог пропустить мимо ушей подобный факт неповиновения: отсутствие дисциплины в войсках равнозначно для него поражению. Я понял: он прибегнет сейчас к чрезвычайным мерам, чтобы «преподать урок» недовольным, как принято говорить в среде подобных ему офицеров, когда они хотят восстановить порядок железной рукою, и мне в голову пришла мысль. Я воздел руки и запел:

– Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam…[22]

В тишине я слышал, как мой голос резонирует, словно под сводами храма; это место, где человек был распят на колючей проволоке у окопов, превращалось в церковь. Солдаты вторили мне. Полковник прикинул силу этого ответа, его вызывающий тон и, не проронив ни слова, удалился в сторону штаба.

Даже австрийцы сообразили, что у нас происходит; с их стороны тоже послышались голоса, отвечавшие на мою молитву. Небеса окрасились красным солнцем заката, два часа приговора истекли. Карабинеры отвязали человека от колючей проволоки, поволокли его назад, и я проследовал за ними.

*

Будь я офицером, полковник Луци, не задумываясь, отдал бы меня под военный трибунал. Но, как он сам подчеркнул, я прежде всего капеллан: пораженец, подстрекатель, но при всем том священник. Он написал письмо армейскому викарию, передал его двум карабинерам, дабы письмо было доставлено адресату лично в Падуе. Потом и меня сдал тем же карабинерам.

Я не под арестом, наручники на меня не надели.

– Помните хорошенько, что с вами конвой, – произнес Луци. – Я несказанно счастлив, что вы уберетесь отсюда и, будем надеяться, с фронта вообще.

Потом выставил всех из помещения и, оставшись со мной наедине, сказал:

– Я разыщу тебя, шут гороховый, после войны, и ты мне ответишь, ибо никому не позволено выставлять полковника Луци на всеобщее посмешище, ясно?

Я остро нуждался в самоумалении после вчерашней выходки (солдаты по завершении эпизода хотели устроить мне триумф и нести на руках до штаба командования), так что я не проронил ни слова в ответ. Но от усилий, которые я прикладывал, чтобы не реагировать, по-видимому, побагровел. Полковник, получивший минутную сатисфакцию, вызвал карабинеров и отправил меня в сопровождении конвоя.

Нетрудно представить, что именно Луци написал викарию: он клялся словом офицера в том, что я смутьян, оказываю разлагающее действие на дисциплину в армии, никому не подчиняюсь, словом, представляю реальную угрозу, вследствие чего он просит удалить меня с фронта. Я перестану быть военным капелланом, меня отошлют в приход. Куда меня назначат, мне безразлично, жаль только бросать солдат на произвол самодуров.

Конвоирующие меня карабинеры – такие же деревенские парни, как и большинство бойцов, которых я видел на фронте. Смысл полученного задания им неясен, и это их напрягает. Будь я в наручниках, им бы было спокойнее. Один из них, по имени Мартин, опровергает меня; с его точки зрения, уже то, что карабинер надзирает за священником – непростительный грех; боже упаси, в наручниках, это было бы уже святотатство. Кончается тем, что оба просят у меня прощения за то, что вынуждены исполнять приказ. Однако стоит мне сойти с тропинки, чтобы справить нужду, как оба вскакивают, занимают боевую позицию и вскидывают ружья; выйти из-за куста, который меня скрывает, не представляется возможным, если один из них не будет постоянно видеть меня.

Мне понятно, что объединяет такую крестьянскую армию, как наша. Отнюдь не чувство воинского долга, а моральный закон, присущий крестьянину: хорошо выполнять работу, которую делаешь. Их призвали на воинскую службу, и они оба стараются как можно лучше овладеть воинским ремеслом; они терпеливы; испокон веку в их крови – привычка приноравливаться.

В работе карабинерами, поясняет Анджело, другой из двух моих ангелов-хранителей, конечно, есть свои преимущества: не надо рыть окопы, стрелять во врага, но зато надо «держать в узде христиан», то есть сажать людей в тюрьму, что ему совсем не по душе и, по правде сказать, угнетает. По окончании войны он уйдет, не будет продлевать срок службы. А Мартину нравится; он попробовал и понял, что лучше быть на стороне тех, кто командует.

– А кто командует?

– Начальство.

– А еще кто?

– Господа, адвокаты, попы… – Он спохватывается – вот так сморозил! – и тут же смиренно просит у меня прощения.

Спустившись с Карсо, мы – оба карабинера и я – нашли наконец место в одном из тех поездов, которые медленно курсируют туда-сюда между фронтом и тылом. Мы проехали, может, километров пятьдесят, как вдруг поезд остановился. Состав и без того не раз останавливался ночью на каждом забытом Богом полустанке или на тупиковых путях, но ни разу не стоял так долго. Через два часа нас всех высадили: мы увидели, что локомотив, выполнивший маневр, отъезжает в обратную сторону. Нам объявили, что в ближайшее время других поездов, скорее всего, не будет.

Ночь была ясной; мы с карабинерами вышли со станции и пустились пешком, отчасти чтобы согреться, отчасти потому, что ждать нам казалось бесполезным. Вокруг не было ни души. Изредка лишь ленивое завывание сторожевой собаки возле чьей-то фермы или хлопот крыльев в курятнике свидетельствовали о том, что тут есть признаки жизни. Ибо полное безлюдье на дороге, которая обычно загружена даже ночью – по ней, как мы знали, непрерывно сновали повозки, снабжающие фронт, – показалось нам странным, но мы продолжали свое продвижение на юг: рано или поздно кого-нибудь встретим, до рассвета еще далеко. Вот за спиной послышался рокот мотора, за ним другого, потом еще и еще. Штук двадцать автомашин проехали мимо, в каждой были женщины, дети и горы чемоданов. Никто не обращал на нас внимания, никто не удостоил чести ответить на наши вопросы.

– Ну, следующую я остановлю! – сказал решительно Мартин, но автомобилей, увы, уже не было.

На четверть часа воцарилась прежняя тишина; но далее ее разорвал далекий звук – растекающийся, гулкий: мне всегда казалось, что так начинается наводнение. Промчался еще автомобиль, но на нем были опознавательные знаки корпусного генерала, и уж кто-кто, а Мартин не рискнул бы его остановить. За ним следовала колонна грузовиков. Один из водителей объяснил, что происходит, но мы уже поняли и без него: волна отступающего войска вот-вот нахлынет. Экипажи, повозки, подводы всех типов, кавалеристы, потом пехота, солдаты, отбившиеся от своих подразделений, и, наконец, беженцы, людская масса, длинные колонны беженцев, женщин, стариков и