Место захоронения расстрелянных – ров, на котором гора свежей земли и безымянный крест. Я благословил его и собрался в путь. Меня тоже не радует встреча с противником.

*

На ночь устроился на сеновале на покинутой ферме. Сено, скошенное на холмах вместе с цветами, хранит терпкий и теплый аромат; ослабевший от голода, я быстро уснул в этом душистом дурмане и очутился в ее объятиях. Тело ее было упругим и гибким, мы целовались в губы. Доната сказала: «Прощай, Сольдá!» Всего лишь два слова. Она не вкладывала в них никакого смысла; не собиралась прощаться со мной навсегда и не отпускала душу мою на покаяние: голос был возбужденный, она смеялась. Вчера я пробыл много часов в компании со смертью; мне мстит изнутри какой-то инстинкт, который я не в состоянии взять в руки.

По мере моего приближения к Донате, во всяком случае к тем местам, где я ее оставил, у меня вдруг возникло чувство, будто я возвращаюсь домой. Мысленно рисовал образы ее болезни, чтобы совладать с искушениями плоти. Но стоит отвлечься, и я вижу ее с собой в постели: она украдкой протягивает под простынею руку с целью проверки моей боеготовности, на лице – мина невозмутимости, но на виске заметней пульсирует жилка и сильнее трепещут губы.

Отгоняя чертей, я думаю о ее болезни: я являюсь, ей становится лучше; я ее забираю, и мы уходим вместе. Я вдруг понял: нам ничто не помешает; я больше не буду священником, она – сама болезнь ее ото всего освобождает. Когда я начну вольную жизнь попа-расстриги, люди будут смотреть на меня с отвращением, я утрачу их уважение: буду делать, что захочу.

В массовом бегстве перед наступающим врагом на нас не обратят внимания, мы будем двумя беженцами, как и все. Мне надо только раздобыть гражданский костюм или черную рясу. Расстригой по-настоящему я стану только после войны.

*

Добравшись до леса вблизи Сольвены, я увидел, что люди снимаются с места и здесь. На нашем участке фронта пока еще держались, хотя все были убеждены, что вражеский прорыв неизбежен.

Начинался закат, мне стало зябко – может, и потому, что у меня с утра во рту не было ни крошки.

Я срезал путь через лес и бегом добежал к вилле «Маргарита», к их главному входу. По всему можно было сказать, что эвакуацию здесь проводили поспешно: ворота распахнуты настежь, валяются кучи бумаг. Я нашел сторожа, он сказал, что у них все пусто: больных накануне перевезли в Виченцу. Сторож снабдил меня адресами двух лечебных заведений, между которыми они были распределены.

Я спустился в Сольвену, рассчитывая найти там попутный транспорт. Пересекаю деревенскую площадь, слышу, меня окликают: профессор Штауфер, потемневший в лице, как кряжистый разгневанный Зевс. Затащил меня в трактир, предписав мне, словно речь шла о лекарстве, чего-нибудь съесть и выпить стакан вина. Сказал, что это единственная разумная вещь, которую можно сделать. И оказался прав: в процессе еды я понял, насколько оголодал.

Вытирая ломтиком черного хлеба тарелку из-под яичницы на сливочном масле, я спросил у него:

– Она в Виченце, не так ли?

– Нет, – ответил Штауфер.

– Где же?

– Пойдемте, – и профессор, едва мы вышли из трактира, направился вверх по тропинке, по которой я недавно спустился. Мысль, что Доната умерла, резанула меня за несколько метров до клиники. Я остановился: всех перевезли, а ее холодный труп бросили здесь в постели и зажгли четыре свечи.

Штауфер ответил, как если бы читал мои мысли:

– Нет, – сказал он, – но перевозить ее не представлялось возможным.

Он, естественно, все про нас знал, он всегда все знает.

Мы прошли коридор, не поднимаясь по лестницам: больную перевели на нижний этаж, объяснил профессор; он пустился в подробности, так, мол, удобнее, при нехватке персонала лучше не бегать по лестнице вверх и вниз. С мудростью бывалого посредника между мирами здоровых и больных он задержал меня перед дверью пустым разговором, чтобы дать время освоиться, привыкнуть к запаху дезинфектантов, к бормотанью молитв, доносившихся из-за двери, к тому, чтобы я понял, что она готовилась отойти.

Я вошел. Увидел черное пятно монашки, которая молилась, белое пятно постели; что-то внутри бунтовало при мысли, что там, на этой кровати, лежит Доната, что свистящее дыхание, которое я слышу, было ее. На подоконнике единственного окна тоже стоял цветок герани; может, герань лучше других цветов выживает в больницах?

Наконец я взглянул на нее: на бесплотном лице горящие глаза, которые меня не видели, но были единственным признаком теплившейся в ней жизни; рот – нет, рот был приоткрыт в поисках воздуха; и раздувающиеся тонкие ноздри – нет, из них со свистом доносился воздух, выталкиваемый легкими. Тело исхудало – кожа да кости; рука, которой она непрерывно хваталась за край простыни, была бестелесная, как у маленькой высохшей мумии. Болезнь иссушила ее за несколько дней. Кашля не было, лишь короткие частые вздохи слегка поднимали грудь; даже на собаку, которая так дышит, без боли невозможно смотреть.

Я вспомнил, как однажды она мне сказала: «Мне некогда, мне надо умирать». Она знала: для того, чтобы уйти, ей предстоит чудовищная работа. Потом меня поразил запах; здесь не было ни запаха лекарств, ни запаха смерти; стоял аромат ее духов. Этот запах – верный мой искуситель – следовал за мной неотступно с того самого дня, когда мы с ней познакомились. Я был рад, что она оставалась в душистом облаке, всегда ее окружавшем, что было на свете хоть что-то, чего болезнь у нее не отняла.

Монахиня, продолжая молиться, уступила мне место подле кровати. Штауфер прощупывал пульс на руке.

И тогда она посмотрела на меня долгим-долгим взглядом, словно огромное расстояние отделяло нервные окончания от тканей мозга и нужно было время, чтобы образ мой долетел до ее сознания и был воспринят. Она узнала меня. В ее глазах я увидел улыбку. Я наклонился над ней. С трудом она прошептала:

– Прощай, Сольдá, я ухожу.

Сейчас на мне были знаки церковного отличия: епитрахиль и крест на груди. Но она их не видела. Я поднял руку:

– Ego te absolve a peccatis tuis…[24]

Голос мой, хоть и негромкий, заполнил комнату. Доната слышала в моих словах прощание – более торжественное, чем обычно, – однако смысла их не улавливала: она и сейчас не знала, что я священник.

Наверное, в голосе моем и жестах чувствовалась любовь, ее утешавшая; она улыбнулась мне. Я взял ее за руку. Я знал, что