По поведению гостей Уолтера, по замечанию, подслушанному в театре, по преувеличенной осмотрительности персонала за стойкой в его гастрономии, по холодно исполнительному письму Оуэна, по жалости Фиби, по телефонным звонкам бульварных журналистов, по молчанию знакомых Льюис понял, что он подобно же обречен. Многие годы одно упоминание его имени, его появление в комнате будет вызывать в памяти лишь Царя Цемента или какой уж там ярлык на него лучше всего налипнет. Сколько книг предстоит написать ему, чтобы отмыться от этой скандальной славы? Придется ли ему публиковать их под другим именем? (Моррис говорил, что Льюис Льюисон – настолько хорошо, что звучит придуманным.) Прочесть по лицу Уолтера этот жалкий приговор – больнее, чем он мог вытерпеть. Зачем он винил Присциллу? У нее имелись старые причины ему не доверять. Уолтеру следовало быть умнее.

Такое положение истязало Льюиса, потому что он не видел ему конца. Дома его, допустим, утешала Фиби, но в других местах у него не было никакой поддержки или хотя бы оснований для терпения, даже в перспективе – если и такие, как Уолтер, от него отрекаются. Осознание Льюиса, что боль его продлится долго, что ее несправедливость не изменит ее постоянства, срочно требовало утоления: ему нужно было возложить на кого-то вину. Всю свою жизнь он всегда винил себя за неудачи, которые, как бы ни любил он смирение, поистине сам же часто и порождал. Теперь же он предпочел найти другого виноватого. Боль эту он ненавидел, а пуще всего – когда припоминал свое счастье с Моррисом. Свою ненависть он обратил на Уолтера. Доброму и справедливому Уолтеру, другу Морриса и Фиби, следовало быть умнее. Его слепота исключала прощение, и Льюис его не простил. Через три месяца, когда портрет Элизабет перевезли из больницы домой, Льюис тут же заметил его исчезновение и обнаружил, что его отец картину уничтожил. Он никому не рассказывал о том, что узнал. Уолтер узнать должен первым; Льюис должен ему сообщить. Он дождался, когда они встретятся на других похоронах, чтобы осуществить свой маленький акт возмездия.

В том, чтобы видеть Льюиса в беде, никакой новизны для Луизы не было. С самого младенчества он натаскивал ее на бедствие.

Когда Льюисоны решили завести ребенка, Оуэн, пусть и заявлял, что хочет мальчика, Льюисом оказался разочарован. Вскоре после он начал говорить, как это грустно – быть единственным ребенком, как сам Оуэн. Три года спустя, с рождением Фиби, Оуэн увидел, что исполнилось его истинное желание. С тех пор он и посвятил себя ей. Льюис достался Луизе.

От него она уже страдала. При ее второй беременности его донимали перемежающиеся лихорадки – они начинались и заканчивались без причины. Под вечер играл, бывало, у себя в комнате; вдруг Луиза слышала, как он хнычет, и обнаруживала, что он весь горит и задыхается. К ночи температура у него поднималась до ста, а иногда за ночь и до ста четырех[85]. Врачи гадали о диагнозах и прописывали аспирин и апельсиновый сок. Пока не спадал жар, голова и тело у Льюиса болели, спал он урывками и выташнивал почти все, что съедал. Луиза не отходила от него круглые сутки, остужала его мокрыми губками, читала ему сказки, пела песни, разговаривала с сыном, пока у нее не заканчивались слова.

Обычно через три дня лихорадка спадала, и Льюис оставался слабым и раздражительным. Луиза знала, что в два года нельзя ожидать, что он признает ее заботу о себе; тем не менее ей было больно слышать, что за свои страдания он винит ее:

–Мне больно, когда ты тут.– Иногда он начинал плакать, стоило ей появиться у его кроватки.

Луиза ожидала от себя непревзойденной любви к своему первенцу. Но и ту любовь, какую она чувствовала, регулярно отвлекало убеждение, что Льюис родился на свет с такой натурой, какую ей никогда не понять. Луиза считала мужчин странными – странность их ей даже нравилась, издали. Оуэн же оказался особым случаем. Перед женитьбой он явно желал ее, и Луиза не возражала, что отчасти он желает ее из-за хорошей фамилии и связей; ухаживания его она принимала чистосердечно, и после свадьбы ее приверженность его карьере поддерживала их взаимное доверие. Другие мужчины ставили ее в тупик. Она их находила преисполненными абстрактной щедрости и практической недоброты, широта их взглядов распространялась на весь мир (и их собак), а к личностям, смущавшим их убеждения, они бывали нетерпеливо подозрительны. У Луизы на глазах могли быть шоры от воспоминаний о ее отце – крупном, резком мужчине, скончавшемся, когда ей было пять лет, отчего семья ее осталась бедна, а саму Луизу неотступно преследовало сильное неуловимое присутствие.

Даже совсем крохотным Льюис в ее глазах выглядел еще одним таинственным мужчиной. Ощущаемое ею непонимание и сопровождающий его страх материнской неспособности вынудили ее поклясться, что она и дальше будет делать для него все от нее зависящее. Неудачи лишь подпитывали эту ее преданность. В результате жизнь ее с ним сплошь пронизывал пунктир «я должна» и «если б только». Что б ни случилось, она должна – должна его поддержать; иесли б – если б только она не повела себя так или эдак, случившееся бы не случилось, а если б только оно не случилось, Льюис мог бы оказаться иным. Она никогда не думала: «Если б только он не…»– несомненно подозревая, что подобное мышление несло в себе свой логический terminus a quo[86]: если б только он не родился.

Боязливость делала Луизу уязвимой. Льюис сообразил, что своими требованиями и обвинениями он может брать над нею верх. Еще он понял, что, замани он ее в постыдные дела с ним, она простит ему все что угодно. Он ощущал, что Луиза всегда будет защищать его от Оуэна.

В три года он выучился превращать в постыдные дела свои гениталии. Грозя истериками или потворствуя себе в них, он вынуждал Луизу оставаться с ним, когда он лежал в постели или был в ванной, и по-особому, успокаивающе сжимать ему пенис. Год спустя, став уже слишком «разумным» для таких игр, он изводил ее вопросами о своем членике:

–А он отломается, когда твердый? Мамочка, только дай слово, что скажешь, если мне надо его отломить?– Почти до десяти своих лет он подскакивал среди ночи в слезах, если она не приходила закрепить мочалку-варежку, в которую он вкладывал свой пенис, когда спал.

Подобная тактика низводила Луизу до полной беспомощности. Она покорялась этим уловкам, скрывала их от Оуэна, и в итоге оказалось, что сама от них же и зависит. Они стали ей самым надежным свидетельством, что Льюис ей доверяет, а она способна его утешить.

Когда Льюису исполнилось одиннадцать, Льюисоны арендовали на лето дачу на севере штата, в той местности, где впоследствии и осядут. Друзья с детьми-ровесниками Льюиса потеснились, чтобы выделить ему место на пикниках и купальных вылазках, и через несколько дней Льюис уже уезжал на велосипеде в летнее марево к своим новым знакомым. А однажды остался дома. До вечера просидел он на ступеньках веранды. После же никогда по своей воле из дома не выходил. Целыми днями читал комиксы или рылся в неведомой для себя библиотеке, выискивая книжки «для взрослых». По выходным сидел у себя в комнате, чтобы не попадаться на глаза Оуэну. Угрюмость его тревожила Луизу меньше его полной утраты надменности. Он предлагал ей помощь по дому. Держался с нею почти что нежно.