Той зимой Льюис часто видел Уолтера в обществе Морриса. С ним самим Уолтер держался с дружелюбным безразличием. Он знал, что Моррис и Льюис теперь любовники: эти отношения, по словам Присциллы, «творят чудеса – ровно то, что нужно Льюису, чтобы прийти в себя». Порой она напоминала Уолтеру, что ради Фиби они должны быть к нему добры. К этому времени Присцилла уже стала деловой партнершей Морриса.

Уолтер постепенно стал считать Льюиса «медицинским случаем»– кем-то не таким уж и больным, но все равно хочется, чтобы поправился. Неизбежно Льюис напоминал Уолтеру Фиби, которую он уступал ее собственному «неврозу», и Морриса, которого он уважал и побаивался. Льюиса следовало терпеть, поощрять и, возможно, избегать.

Умер Моррис. Публичные и частные рассказы о его кончине прожорливо всосали в себя городские сплетники. Уолтер знал Льюиса слишком мало, чтобы устоять против той туманной истории, которую с готовностью приняли многие: Моррис умер не от несчастного случая, а Льюис не просто стал свидетелем его смерти.

За полгода после своего ареста Льюис изменился. Прежние надежды Фиби на него по сути своей оправдались: если Уолтер и не сделал ничего для Льюиса, то Моррис сделал для него все. Он предложил Льюису возможность зарабатывать себе на жизнь, профессионально писать, признавать и выражать ту любовь, какую чувствовал; иЛьюис, переборов свою хроническую боязливость, за эту возможность ухватился. Понял, пусть и на время, что боязливость эта – не оправдание бегству. Он гордился тем, что умеет теперь обращаться с осветительной консолью, что его опубликуют, что Моррис его усыновил; еще больше гордился тем, что способен довести до ума работу, писать по собственному, все более строгому вкусу, превратить свое половое пристрастие в средство любви к одному человеку. Когда Моррис умер, Льюис ясно видел ту полноту, какую набрала его новая жизнь, и до чего хрупка стала она теперь, со смертью Морриса.

Моррис нечаянно поменял отношение Льюиса к Уолтеру. Хоть Моррис всегда и превозносил живопись Уолтера, к самому художнику он относился чуть ли не свысока – такое отношение прямо противоречило низкопоклонству Льюиса. На одном декабрьском открытии, после того как Моррис отошел от Уолтера, не дав тому что-то договорить, Льюис спросил, как он может вести себя так высокомерно.

–Уолтера я обожаю,– ответил Моррис,– но он говорит абсолютно все, что приходит ему в голову. Он может быть безмозглым.– Льюис сказал, что Уолтера он слушает всегда, поскольку тот восприимчив. Моррис перебил его:– В так называемой жизни он не замечает ничего, кроме изображений.– Льюис вновь попытался привести теорию Присциллы об Уолтере и женщине.– Луиза!– воскликнул Моррис Льюису, и тот сжался,– это инфантильная кака! Даже если Мисс Приз права, там все равно Большая Мама Вновь В Седле. Большинство мальчиков порой так чувствуют – как ты, n’est-ce pas[83], разве я не проницателен? Уолтер, должно быть, не заметил – Чудо-Женщина прозвала его Розовым Кадмием. Ничего не значит, одни слова. Мои же слова для этого были «бурное небо влагалища», если ты помнишь, и они тоже ничего не значат.

–Я тебя никогда не спрашивал – а почему «бурное»?

–Что тебе напоминают раскаты грома? Basta![84]

Льюис вернулся к Уолтеру.

–Хочешь сказать, хорошие художники могут быть посредственностями?

–Он не посредственность. Я его люблю – тепленький, как ванная на ферме в морозную ночь. Это все излишества благих намерений… Может, все попросту ему легко досталось. Обмакнули б его в говно хорошенько – может, и стал бы крепче и ярче. Но с ним все в порядке. Он просто не особенный.

Льюис начал слушать Уолтера бесстрастнее и решил, что Моррис прав. Если не знать, что он пишет, его легко было принять за дружелюбного оптовика, начитанного дальнобойщика, обходительного почтальона. Льюис увидел, что подхалимаж не отдавал Уолтеру должного: от необычного человека так и ждешь необычных свершений; взаурядном же человеке такая работа означает, что он превзошел свою натуру. Если это представление и отдавало сентиментальностью, оно хотя бы позволило Льюису преобразовать своего идола в того, с кем он ощущал некоторое сродство, а не просто уважал его. Его собственные писательские потуги – малость в сравнении с тридцатью годами прилежания Уолтера – сообщали ему ощущенье товарищества с мужчиной постарше.

Смерть Морриса стоила Льюису возлюбленного, наставника и ближайшего друга. За считаные дни он понял, насколько одинок теперь стал. Газетные сообщения, частные слухи, еще менее информированные, превращали его в зловещую знаменитость. Казалось, никто толком не уверен, кто кого похоронил в цементе; как бы то ни было, деяние это звучало ненормальным, если не преступным. Ожила история о распятии – и вновь начала широко муссироваться. Льюис понял, что очень немногие знают правду о нем: что он любил Морриса, что он пишет, что работает в «Городском центре». Многие друзья Фиби не знали, что он ее брат. Но хотя бы Том его не подвел, и регулярность ежедневных смен Льюиса в театре поддерживала его в те недели, что последовали за смертью Морриса. Однако Тома он ценил как свое начальство. За исключением школьного класса, он никогда ни на кого не работал, а теперь умело трудится на того, кто хорошенько его обучил, но при этом открыто ему не покровительствовал. Льюис отказывался подвергать их профессиональные отношения опасности, превращая Тома в своего наперсника.

А наперсник был ему нужен, он знал. Годом ранее он бы обратился к Фиби; теперь же та лежала в больнице в критическом состоянии. С ужасом думал он о том, чтобы встретиться с сестрой Морриса Айрин. Всякий раз прикидывая: скем бы мне поговорить?– он, вопреки себе, думал: надо поговорить с Моррисом. И тогда скорбь проникала в него – холодная, телесная скорбь, какую ощутил он, глядя на бездыханные губы своего возлюбленного. Фиби оказалась потеряна на сейчас, Моррис – навсегда. Льюис обратился к их общему другу.

Уолтера на похоронах Морриса он видел, но не заговорил с ним. В среду, несколькими днями позже, он позвонил в мастерскую. Трубку сняла Присцилла: Уолтер занят, может ли она чем-нибудь помочь? Как он?

–Как и ты. Только ты не одна.

–Подумаешь. Ужас какой-то. У меня в жизни эта яма, куда я постоянно валюсь…

–Я все возвращаюсь и возвращаюсь к тому же самому – я это видел, но не могу поверить. Слушай, когда Уолтер освободится?

–Когда б тебе хотелось?

–Прямо сейчас! Мне очень нужно с ним поговорить.

–Поняла. Я ему скажу.

Он дал ей номер гастрономии, которая принимала для него сообщения.

Когда Льюис поздно вечером вернулся, Уолтер не перезванивал. В театре он услышал, как один его товарищ по работе спросил у другого:

–Господи, он еще на свободе?

Наутро он получил письмо от адвоката Оуэна. Оно заверяло его, что его отец возьмет на себя все юридические расходы. Льюис снова позвонил Уолтеру, и Присцилла ему сказала: