–Льюис! Я так рада, что ты перезвонил. Можешь подойти завтра во второй половине дня?

–Завтра?

–Дорогуша, раньше никак.

Это «дорогуша» его разозлило – больше из-за его собственной беспомощности, чем от сокровенной заботы, которую подразумевало.

А Присциллу и впрямь заботило: она всеми силами старалась не подпускать Льюиса близко. Всего полгода прошло с тех пор, как она умело выиграла себе место в жизни Уолтера, и она все еще считала положение свое шатким – из-за собственной юности, неопытности и недостатка регалий. Большинство друзей Уолтера знали его многие годы. Все проявляли напористость, или оригинальность, или то и другое – даже бродяги щеголяли каким-то клоунским шармом. Присцилла и претендовать не могла на то, чтоб быть «интересной». Только привязанность к ней Уолтера оправдывала ее присутствие с ним рядом. Ей требовалось укрепить эту связь. Нужно было установить себя в сердцевине Уолтеровой жизни, а остальной угрожающий мир пусть держится вдали от их частной сферы.

Льюис никакой угрозы собой не представлял. Позор его, однако, отвечал ее планам – раз теперь ни Фиби, ни Моррис не могли его защитить. Присцилла уже назначила Льюиса в глазах Уолтера на роль психического инвалида. Теперь ей хотелось зримо изгнать его из их жизни, дабы упрочить определенные льготы, какие она извлечет из смерти Морриса.

Из-за Морриса Уолтер ощущал сильные угрызения совести. Он пренебрег тем, перед кем был в исключительном долгу. Присцилле он сказал, что хотел бы покаяться за это свое пренебрежение тем, чтобы подружиться с любовником покойного. Порыв этот покамест оставался всего лишь желанием, потому что Уолтер чурался Льюиса, поскольку хотел, чтобы тот ему нравился, а он не нравился, и странность его после смерти Морриса стала отталкивающей. Присцилла тем не менее знала, что щедрость Уолтера возьмет верх. Не тягаться с нею простому отторжению.

Присцилла ощущала, будто может раскаяние Уолтера обратить к собственной выгоде, и потому оттянула встречу с ним. Льюис перезвонил утром в пятницу. В тот день после обеда ее вызывали на чтение Моррисова завещания. Ее поставили в известность, что ни одна часть наследства в завещании и близко не стоит рядом с ценностью полиса по страхованию жизни, бенефициаром которого была поименована она. В тот вечер она намеревалась вернуться домой с публичным доказательством того, что ее, а не Льюиса Моррис избрал своим наследником.

Не зная, что страховой полис был следствием деловой договоренности, Уолтер отреагировал так, как и предвидела Присцилла. Ее освятили как близкого друга Морриса. Не упомянутый в завещании, Льюис снова низвелся до периферии всего – жалкий, подозрительный силуэт. В тот вечер, наедине с Присциллой, Уолтер впервые обнаружил в себе способность выразить ту скорбь, которую держал прежде в себе. Он расплакался у нее в объятиях. Моррис стал драгоценными узами между ними.

В субботу утром Уолтер разбудил Льюиса, чтобы отрывисто извиниться за отмену их встречи в тот день после обеда. Предложил Льюису вместо этого прийти к ним выпить в воскресенье вечером:

–Соберутся несколько друзей.

Сбитый с толку недоснившимися снами, Льюис сонно согласился. Телефон зазвонил снова: Фиби. Она выписывается из больницы, хочет успеть на поезд на север штата. Он спросил, нельзя ли отвезти ее на вокзал.

–Спасибо, но нет. Я так старалась сделать это самостоятельно. Но я очень хочу тебя видеть, как ты? Лучше не рассказывай! Я тоже ужасно. Приезжай лучше домой поскорей, подержимся за руки.

Льюис намеревался повидаться с Уолтером наедине. Тем воскресеньем он отправился к нему в мастерскую, предпочитая увидеть его в компании, чем не увидеть вовсе. О том визите он пожалел. Гости, знавшие, кто он такой (а другим вскорости сообщили), относились к нему с подчеркнутым безразличием, с упором обсуждая свои политические взгляды, свои диеты, свои отпуска, а ему адресовали неприкрытое любопытство, обычно оставляемое на долю кинозвезд и молодых жертв смертельного рака,– с одною лишь разницей: его ни разу не касались, даже локтем, как будто он им угрожал ужасающей заразой. Бодрая Присцилла отвела его в сторонку и настоятельно допросила: сперва насчет Фиби, затем насчет его работы и, наконец, насчет его скорби, которую, как она с пылом настаивала, сама она более чем разделяет. Льюис с грустью осознал, что они с нею беседуют о том, о чем он хотел бы поговорить с Уолтером.

Тот же вел себя, как все остальные. По чертам человека, которому избрал доверять, Льюис видел, что запечатлен слишком уж знакомо: как извращенец и отщепенец. Заметив пристальный взгляд Льюиса, Уолтер чуть не расколол себе лицо пополам бессмысленной улыбкой. Впоследствии Льюис заметил и кое-что еще. Уолтер отводил взгляд от него, как от мысли о Моррисе – о Моррисе-трупе. Льюис превратился в переносчика смертности, равно как и болезни. (Тот приостановленный взгляд напомнил ему еще о ком-то – тогда он не сумел припомнить о ком.)

Льюису было интересно, что именно Присцилла рассказала о нем Уолтеру. Почему она так старается не подпускать их друг к другу? Он уже собирался у нее спросить (что ему терять?), когда всего его окутала громадная усталость. Поднялась она и из разочарования, и из горя, которое уже десять дней не отставало от него, словно песик в детстве; все свое мужество он истратил на то, чтобы за ним ухаживать. Он еще разок взглянул на Уолтера. Открытость лица у того съежилась до намеренной пустоты. Льюис ушел.

Наутро он случайно встретился с Уолтером и Присциллой на перекрестке Кармин и Бликер: Присцилла все еще была оживлена, Уолтер молчалив – стоял у нее за спиной, созерцал Льюиса полными ужаса глазами, превращавшими последнего в воплощенный фатум. Отвечая на что-то сказанное Присциллой, Льюис узнал это знакомое выражение лица: так на него всегда смотрел Оуэн. Понимание пары, стоящей перед ним, у Льюиса начало изменяться. Он потерял нить того, что говорил Присцилле. Кожу на голове у него стало покалывать от пота.

–Что случилось?– спросила Присцилла.

Льюис солгал:

–Только что вспомнил, как когда-то разговаривал с Моррисом на этом самом углу.– Он не сводил с Уолтера взгляда.– Знаете, вот он умер – забываешь это на пять секунд, а что-то берет и возвращает – ведь так же, Присс? Ты-то знаешь, до чего невероятным человеком он был.

Тридцать семь лет назад Уолтер решительно уселся на лучшую целлулоидную куклу своей младшей сестренки. После того никто и никогда не смотрел на него так, как та кукла; вот так же на него сейчас смотрел Льюис. Отвращение в нем испарилось, Уолтер вновь обратился в свое заботливое, уязвимое «я». Льюис этого не заметил из-за слез ярости, затопивших ему глаза.

Он ушел. Вновь он их увидел только в начале сентября.

Каждый год в засуху среди лета на холмах, глядящих на Французскую Ривьеру, пожары уничтожают сотни акров сосны и пробкового дуба. В конце одного засушливого июля некий тридцатилетний школьный учитель, проезжая мимо того места, где начал гореть подлесок, остановился, вышел из машины посмотреть, как распространяется пламя. Его увидели другие водители, решили, что это он поджег, и сообщили о нем полиции. Его арестовали. В одночасье он превратился в отдушину для раздраженного гнева нации. Хотя от этого обвинения его оправдали, для него едва ли это имело какое-то значение. Шесть лет спустя он заявил, что всю оставшуюся жизнь, что бы ни сделал он, его будут помнить только как «прованского поджигателя».