И вышла маленькая, худенькая, с глазами-вишенками, в джинсовом комбинезоне, а вслед гигант ковбой с гитарой – и запели:

Мы ведем наш трак по Аппалачам

В Техас и Аризону,

Мы глядим на мир из кабины,

Как король и королева,

С высоты своего трона.

День и ночь, день и ночь.

А между тем Банки так и шныряли на электрокарах, устраивая всюду свой немецкий ordnung. Справа от сцены плакат:

NO DRUGS NO KEGS

NO GLASS CONTAINERS

NO OPEN FIRES[59].

И никто не курил марихуану, не разводил костров, не разбрасывал бутылок. И еще, тут не было ни единого негра.

Пузатые крепкие старики с хлопковыми усами – security, – в широкополых кожаных шляпах, следили за толпой, как за стадом на ранчо, уверенно поставив ковбойские сапоги со шпорами на жерди ворот.

– А это одна из моих пяти дочерей, – говорит старик страж другому старику.

Дочь в такой же шляпе и сапогах со шпорами, закованная в замшевые брюки, стройная, с льняным руном до плеч, играет с собакой-львом. Каштановый пес приседает, улыбается, борется мощной лапой с cowgirl, привыкшей повелевать животными.

Но вдруг на сцену вышел индеец, выплыл в чешуйчатом пиджаке, как большая хищная рыба. Раймонд Фейрчайльд, виртуоз банджо, держа на вытянутых руках COX FAIRCHILD – банджо, сработанное им самим, – цена 5000 долларов. Ударил по струнам и запел:

О банджо, пятиструнное банджо

Из твердого дерева,

Инкрустированное золотом,

Сработанное чуткими музыкальными руками.

О банджо, твой сильный чистый голос

Понимает лишь посвященный.

Прислушайтесь к голосу моего банджо.

Я сделал его для себя, виртуоза струн,

В нем зов великих курящихся гор,

В нем голос моей крови,

Индейца чероки.

И люди встали, приветствуя виртуоза струн. И полная, инкрустированная золотом луна легла на пологой горе. Луна – банджо Бога.

Оставив Нинка в кресле, он отправился потолкаться среди людей. И вдруг увидел своего дальнего родственника Илью. Изящный маленький джентльмен, в пестром пончо из шерсти ламы, в техасской шляпе с бронзовой пряжкой, поющей в унисон с бронзой его античных сандалий, вкушал кантри-мюзик, откинувшись в шезлонге.

– Вот, сбежал из кемпинга «Сосна», – объяснил Илья после приветствия. – девяносто пять процентов человечества – глупцы. Моргидж, шопинг, карьера. Этот отвратительный эмигрантский smalltalk[60]. Моргидж, моргидж, моргидж[61]. Как будто изо рта выпрыгивают жабы.

– Это потому, что вы гуманитарно сориентированный инженер. Была в совке такая многочисленная популяция.

Обогнув толпу под тентом, они пошли по тропинке вдоль Делавера. Изголодавшись по разумному общению, Илья так и приник к своему родственнику:

– Вслушайся, природа настоена на музыке, я имею в виду не только пение птиц. Все есть ритм, вибрация – от электрона до прибоя. Ты думаешь, этот хилый уродец Моцарт сотворил «Волшебную флейту»? Он просто подслушал музыку у Провидения.

– Но при чем здесь этот песенный конвейер? Тут тысяч пять народа… Сорок пять баксов билет… да торговля кассетами, – вступил я.

– А разве мейстерзингеры не кормились вокруг феодальных замков, разве классическая музыка не была на содержании у аристократии?

– И тем не менее уж больно все похоже на ярмарку, – настаивал я.

– Одни приехали сюда во имя профита, другие – из любви к искусству, я – чтобы познать. Ты знаешь, у меня рыночная профессия, дом, «мерседес». Но я признаю единственную ценность – разум. Эти русскоязычные кики-каки. Спаси меня от них. Приезжайте завтра в мотель «Сосна». Иначе весь мой уик-энд будет осквернен. Для меня нет большего удовольствия, чем диалог с интеллигентным собеседником. Приезжайте.

На другое утро они спустились по семнадцатой дороге на юг и, свернув вправо, оказались у русского мотеля «Сосна». Котлован с гравием, раскисшая глина подъездной дороги, фанерные строения барачной архитектуры.

Хозяин, длинный, с рыжим пухом на затылке, влажными больными глазами, ступая большими шагами по гравию, пытался убежать от лысенького, в шортиках, с неожиданно сильными молодыми ногами.

– Вы же сказали по телефону, помните – вы же сказали, что у вас есть теннисный корт. Иначе я бы не приехал.

– Ну так что? Ну я вас обманул. Поиграйте в пинг-понг, – отбивался хозяин.

– Умолкаю. Но комментс, но комментс. Тогда верните мне мои пятьсот долларов.

– Ну поиграешь три дня в пинг-понг. Биг факен дил[62].

– Умолкаю, но комментс. Тогда вам придется иметь дело с моим лойером.

– А тебе с моим киллером, козел.

Когда они поведали Илье о подслушанном диалоге, тот расхохотался:

– Мы все попались. Этот плут так разрекламировал свой барак! Ну уж в следующий раз не попадемся.

Они пили бургундское в тесном сыром номере, заедая персиками с виноградом.

– Нет, евреям нельзя жить вместе, – вступила жена Ильи. Она все еще сохраняла обаяние южного еврейского типа, но после сорока все больше стала походить в профиль на Данте Алигьери.

– Не будем обвинять всех, – решительно вмешалась Нинок, – моя мама… сердце кровью обливается, пятеро детей… Всю жизнь в трудах. Выпьем за мою бедную маму. Это маленький бокал, но с большим чувством…

– И все-таки ловлю себя на том, что смотрю на толпу евреев глазами антисемита, – сказал Нюню.

– Это потому, – решительно перебил Илья, – что вместе с совковой ментальностью мы сами впитали антисемитизм. Но в толпе «этих шлём» – бывшие крупные инженеры, офицеры-фронтовики, главврачи клиник. Они просто потерялись в эмиграции. Ведь если бы в эту толпу поместить Альберта Эйнштейна, с его висячим носом и нечесаной копной, мы тоже смотрели бы на него глазами антисемита. Всемирный Разум нередко является нам под карикатурной маской местечкового Мойшке.

Но тут гонг на обед прервал их коллоквиум.

– А не пообедать ли вам вместе с нами? – предложил Илья.

Хозяин мотеля Володя потребовал с гостей двадцать долларов за двоих. В столовке все напоминало о совке: мутноватый гороховый суп, сырые котлеты с гречкой, забористый мат в кухне за перегородкой.

– Но ведь это возмутительно, – разволновалась Нинок. – В совке, по крайней мере, можно было пожаловаться Петру Ивановичу из парткома.