— Зачем ему надо было снимать дом на имя служанки?

— Скрывался от кредиторов. А особняк удобный. Он расположен на склоне горы, и у него несколько выходов. Судебный пристав стучался в главные ворота третьего этажа, а Бальзак спускался на первый, проходил через калитку и по тропинке бежал вниз на дилижанс до Пале-Рояля. Я его помню, он полный такой был, вроде меня сейчас, волосы как воронье крыло, по дому в халате всегда расхаживал. Роскошный халат, муаровый…

— Сколько же вам лет тогда было, папаша Робер? Вы — живая история! — восхитилась я.

— Лет десять-одиннадцать. Я ему свежемолотый кофе носил — он был страстным поклонником кофе. У нас покупал обычный мокко на каждый день, а в соседней лавке, в Пасси, там выбор богаче, — мартиникский и бурбон. Так что вы, Полин, пьете тот же кофе, что и мсье Бальзак. Как вам аромат?

— Неужели! — воскликнула я. — Так вот почему он мне показался необыкновенно вкусным. Спасибо вам за все!

Я оставила на столике двадцать франков и вышла на улицу. Признаться, разговорчивый трактирщик лучше любого доктора по душевным болезням сумел развеять тоску, терзавшую меня.

* * *

На удивление, кованые ворота с ажурным переплетением были распахнуты настежь, и никто не воспрепятствовал моему проникновению в лечебницу. Я шла по пустынной заросшей аллее, ни единой души не попалось мне на пути.

Я подошла ко входу. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел седой мужчина лет шестидесяти пяти. Он снял очки, протер их и снова водрузил на переносицу.

— Простите, вы доктор Бланш? — спросила я. — Мне нужно срочно с вами поговорить.

— Да, — кивнул он. — А в чем дело?

— Меня послал к вам доктор Бабинский, ваш коллега. У меня к вам письмо от него. Погиб мой близкий друг, по этому поводу я хотела бы с вами поговорить. Вы позволите?

— Прошу вас, — он посторонился, дав мне пройти.

Мы молча шли по длинному коридору, и я с любопытством оглядывалась по сторонам. На больницу это заведение не походило никоим образом. Скорее, на дом, в котором живут самые разные обитатели. Навстречу попадались люди в обычной одежде: одни кланялись, приветствуя доктора, и бросали на меня любопытный взгляд, другие, не замечая нас, проходили мимо. Огромные окна бывшей оранжереи выходили во внутреннюю часть парка. По аллеям чинно прогуливались люди, беседуя друг с другом. Некоторые отдыхали на траве, наслаждаясь солнцем, и нигде я не видела тех, кто работает в клинике, — врачей и сиделок. Отличить, кто врач, а кто больной, не представлялось возможным.

— Присаживайтесь, мадам… — предложил мне доктор Бланш и выразительно посмотрел на меня.

— Авилова. Я из России, — ответила я. — Вот рекомендательное письмо от доктора Бабинского. Очень надеюсь на вашу помощь, доктор.

Пока Эспри Бланш читал записку, я рассматривала комнату. Мне захотелось больше узнать о владельце этой необычной больницы.

Кабинет доктора Бланша был выдержан в золотисто-коричневых тонах. Массивная уютная мебель, дипломы в резных рамках на стенах: член ассоциации врачей-невропатологов, выпускник медицинского факультета Сорбонны, доктор гонорис кауза. Только одна картина выбивалась из общего строгого ряда — гравюра с изображением лошади, волокущей обнаженное женское тело, и мужчины, держащего насаженную на пику голову с развевающимися волосами.

— Принцесса де Ламбаль? — показала я на гравюру.

— Верно, — кивнул доктор, — это произошло сто лет назад на этом самом месте. Здешние стены еще помнят принцессу — она любила гулять в оранжерее.

— Как вы объясните такую нечеловеческую жестокость по отношению к женщине? Мне рассказывали, что над ее телом даже надругались каннибалы!

— Революционный невроз, — ответил он. — Ее прикончили не люди, а мощный единый организм по имени «толпа». Это страшно — стоять на его пути: толпа сметает все преграды. У толпы нет оттенков, толпа воспринимает все однозначно — или в черном свете, или в белом. Поэтому я в своей клинике возрождаю в людях индивидуальность, их чувство собственного достоинства и осознание своего «я».

— Так вот почему я не видела больничных халатов! — воскликнула я. — Это так прогрессивно!

Каждый человек — личность, со своими достоинствами и недостатками. А в толпе он растворяется, снимает с себя ответственность за свои отрицательные действия и помыслы и перекладывает ее на других. Он уже не личность, а клетка, не имеющая воли и разума. Я повесил эту гравюру не только потому, что купил дом, принадлежавший когда-то несчастной умерщвленной принцессе, но и чтобы никогда не забывать: садизм толпы не выдумка, а грозная болезнь, которая унесет еще немало жизней…

— Простите, что вы сказали? Садизм? Французский не родной мне язык, и это слово мне неизвестно.

Доктор усмехнулся:

— Это слово неизвестно и большинству французов. Мы, ученые, любим придумывать разные словечки, чтобы объяснять ими то, на что раньше никто не обращал внимания. Мой коллега, доктор Крафт-Эбинг, впервые применил его несколько лет назад в монографии «Половая психопатия»[32], образовав термин от фамилии скандально известного маркиза Донасьена де Сада, любителя пыток и насилия. Не думаю, что это слово выйдет за рамки узкоспециализированных монографий. Все же я оптимист и надеюсь, что мир становится человечнее с каждым годом.

— Да, конечно, — пробормотала я, опустив голову, чтобы скрыть вспыхнувший румянец. Я вспомнила, как читала «Жюстину» скандального маркиза, тщательно пряча книгу от отца и горничной. Как подобная книга могла появиться в библиотеке Лазаря Петровича? Не иначе как по профессиональной надобности.

Эспри Бланш заметил мою реакцию, но интерпретировал ее по-своему:

— Простите, мадам Авилова, я немного заговорился и доставил вам неприятные ощущения. Когда врачи начинают говорить о работе, их не остановить. Что ж, давайте вернемся к нашим баранам[33]. У меня совсем мало времени. Что привело вас сюда?

— Дело в том, что я получила странную записку, доктор. Вот она.

Я протянула ему полоску бумаги, и доктор прочитал: «Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете».