покой. Тайком караулил по ночам возле дома, крадучись скакал вслед за Аней на вороном коне, ловил Проклу с офеней, рискуя жизнью, кидался на каменные пороги реки. И их встреча в грибном лесу тоже произошла не случайно…

«Господь наказывает нас за гордыню и самомнение, – горько рассуждала Аня, перебирая в памяти моменты встреч с Александром Карловичем, – и если бы не его невеста, то я сочла бы за счастье посвятить ему свою жизнь».

Последний удар Ане нанесла полковница Кормухина, вертлявая блондинистая дама, похожая на свою собаку, выписанную из Англии породистую болонку, с которой никогда не расставалась. Явившись с соболезнованием после вечернего чая, визитёрша долго и нудно рассуждала о падении нравов современной молодёжи, порой разгорячаясь так, что приходилось обтирать вспотевшее лицо кружевным платочком.

Затем перешла к личности Алексея Свешникова, а напоследок, прощаясь в дверях, вдруг остановилась, подозрительно взглянула Ане в глаза и сложила губки бантиком, придерживая одной рукой рвавшуюся с поводка болонку:

– Уж не знаю, Анна Ивановна, успели ли вы отблагодарить за своё спасение господина майора фон Гука, но я советую вам поторопиться, потому что завтра утром он возвращается в полк.

* * *

Прощальное письмо Александра Карловича Ане доставила горничная баронессы фон Гук Марфуша, по своему обыкновению одетая в широченный сарафан с оборками и белый платок, то и дело сползающий с выпуклого лба на крошечные, но хитрые глазки.

Она осторожно постучала в дверь на ночь глядя, когда в доме уже ложились спать и по гостиной разливалась зыбкая темнота, разбавленная скудным светом единственной свечи посреди обеденного стола.

Завидев на пороге громоздкую фигуру горничной, Аня почувствовала, как у неё похолодело в груди от недоброго предчувствия. Она вопросительно уставилась на Марфушу. Та расплылась в довольной улыбке, став похожей на откормленную хавронью, только что раздобывшую подгнившую сахарную свёклу:

– Вам, барышня, послание, – Марфуша выразительно шлёпнула губами и, словно нехотя, добавила: – От господина майора в собственные руки.

На данный момент Аня располагала лишь одной здоровой рукой, нервно дрогнувшей, когда в ладонь лёг небольшой конверт без надписи.

Торопливо убежав в свою комнату, она нещадно оторвала бумажный край и вытащила письмо:

«Многоуважаемая Анна Ивановна!

Когда Вы прочтёте эти строки, я буду уже далеко от Олунца, и даю слово больше никогда не тревожить Вашего покоя своей персоной.

Не знаю, зачем я к Вам пишу, видимо, для того, чтоб между нами не осталось недосказанности. Буду краток: я полюбил Вас с той самой минуты,

как увидел. Понимаю, что неприятен Вам, но тем не менее никакая сила на свете не заставит меня забыть благословенный Богом летний день вблизи речного порога и юную длиннокосую девушку, стоящую на тёплом ветру.

Не смею ещё раз предложить Вам свою руку и сердце, но знайте, где бы я ни был, моя жизнь всецело принадлежит Вам.

Честь имею. Ал. ф. Г.»

Сквозь призму набегающих на глаза слёз текст первого и последнего письма Александра фон Гука казался Ане черновиком, написанным небрежной рукой школяра, хотя в действительности каждая буковка могла служить примером образцовой каллиграфии.

– Моя жизнь всецело принадлежит вам, – повторила она одними губами слова Александра Карловича и внезапно осознала, что всей душой желает, чтобы её жизнь также всецело принадлежала ему и только ему.

«Мы, Веснины, любим один раз и навсегда», – однажды услышала она от отца, когда он, вдовец, выпроваживал из дома известную во всём Ельске сваху Пузыриху. Обозлённая неудачей сваха заметила в дверях Аню и пробубнила себе под нос:

– Коли так, то наплачетесь вы с этой любовью, однолюбы.

Тогда Аня ещё не понимала, что значит любить один раз и на всю жизнь. А теперь, глядя на письмо, написанное дорогой рукою, ясно и чётко уверилась, что другой любви у неё уже никогда не будет, а нынешнее лето останется в её судьбе одновременно горьким и сладким воспоминанием.

«Если бы ещё хоть одним глазком взглянуть на Александра, поблагодарить за всё, что он для меня сделал», – металась она по комнате, с тягучей нежностью воскрешая в памяти его мимолётные взгляды и прикосновения. Ради того, чтобы барон опять спас её, Аня, наверное, позволила бы сломать себе вторую руку или снова броситься в бурный порог.

– Господи, помоги! Господи, вразуми!

Прикрыв глаза здоровой рукой, Аня попыталась представить себе взгляд Александра Карловича таким, каким он был при первой встрече. И с удивлением обнаружила, что теперь он показался ей не холодным и безразличным, а добрым, понимающим и чуть усталым.

Часы с кукушкой, висевшие над изголовьем кровати, прохрипели одиннадцать часов вечера. На улице вовсю сияла белая луна, охваченная ореолом матовой дымки. В лунном свете деревья в саду принимали причудливые формы сказочных существ, пугая и маня под свою сень.

«Поеду к реке, – решила Аня, сама испугавшись своей смелости, – тем путём, которым недавно прошёл Александр… Саша. Я увижу то же, что и он, услышу те же самые звуки, и вдохну тот же воздух».

Отступать от намеченного плана Аня не собиралась. Сосредоточенно дыша, она немедленно принялась одной рукой натягивать на себя тёплую шаль, в последнее время заменявшую ей рукав блузки, отрезанный из-за тугой повязки.

Если бы не сломанная рука, то запрячь коня в двуколку стало бы для Ани делом пяти минут, не более. Этому искусству конюх Степан научил её в последние каникулы, когда она слонялась по двору, поджидая с мануфактуры припозднившегося батюшку. Долго ли накинуть хомут на смирную лошадку, завести её в тележные оглобли и крепко пристегнуть постромки?

Теперь эта работа оказывалась непосильной, и Аня, повздыхав, без колебаний вывела из конюшни меланхоличную кобылу Зорьку.

– Тише, тише, Зоренька, – успокоив коротко всхрапнувшую лошадь, Аня бесшумно подвела её к скамейке и, привстав на мокрые от ночной росы доски, по-мужски перебросила ногу через гладкую спину, податливо шевельнувшуюся под её тяжестью.

Застоявшаяся в конюшне Зорька рванула с места так резво, что Аня едва успела избежать падения, вовремя сжав коленями заходившие от бега круглые бока. Она умела ездить верхом без седла: спасибо мамушке, которая в свободное время никогда не отказывала маленькой дочери «покатать на лошадке» – старом-престаром мерине Хоне, покорно трусившем за хозяйкой наподобие дрессированной собачонки.

Упругий воздух бил в грудь холодными волнами, освежая голову и леденя больную руку, которая от движения разболелась не на шутку. Аня даже обрадовалась телесной боли, немного заглушающей боль душевную, которая с каждым шагом терзала её всё сильнее.

Около квартиры баронессы фон Гук Аня придержала Зорьку и, остановившись под тополем,