Не отрываясь, доктор коротко кинул через плечо: «Прошу покинуть кабинет», неуловимым движением ощупав распухшее место, отчего Аня всё-таки не удержалась и вскрикнула.

– Через месяц будете как новенькая, – пообещал Серафим Мефодьевич, споро упаковав больную руку в прочные деревянные лубки. И серьёзно добавил: – Не иначе, как вас Господь сохранил, Анна Ивановна, на моей памяти из Керсты ещё никто живым не выбирался. Да, впрочем, вы это знаете лучше всех.

От неделикатного упоминания об Аниной матушке, доктор смешался, неловко помогая Ане подняться, накинул на спину чистую простыню – на манер шали – и командирским голосом отдал распоряжение её спасителю:

– Господин барон, отведите госпожу Веснину домой. Ей насущно необходимо срочно переодеться в сухое платье и выпить горячего чаю с малиной. Вам рекомендую то же самое. Наружность у вас ничуть не лучше, чем у утопленника.

Как Аня и предполагала, при виде её, в мокрой одежде и с перебинтованной рукой, дома начался форменный переполох: Анисья плакала и металась по гостиной, беспорядочно роняя себе на ноги то пустой стакан, то банку варенья, то подушку-думочку. Мариша спешно несла пуховое одеяло, а прибежавшая на Анисьины стоны кухарка Матрёна молча кинулась заваривать липовый цвет от простуды. Все эти мелькания, всхлипы, оханья и аханья сливались в Анином сознании воедино, уступая место лишь воспоминанию о бледном лице барона фон Гука со свисающими со лба сосульками мокрых волос. Ей страстно хотелось снова положить свою голову ему на грудь и в надёжных объятиях забыть о мёртвом теле дяди Зяблика и перекошенных губах Алексея Свешникова.

Барон распрощался сразу, как только передал Аню в любящие руки родных. Как ни была Аня измучена и обессилена, услышав его безупречно вежливое: «Честь имею», она с ужасом поняла, что больше Александр Карлович не придёт. В лучшем случае, пошлёт человека осведомиться о её самочувствии. Добиваясь Аниной благосклонности, барон не станет пользоваться тем, что оказал ей услугу.

«Услуга, – произнеся про себя это слово, Аня усмехнулась, – хороша услуга – броситься в гибельный водоворот и спасти жизнь».

Дорого бы Аня дала, чтоб ошибиться, но её предположение оказалось верным – с этого дня Александр Карлович ни разу не переступил их порога. Следующая неделя прошла в разговорах и обсуждениях произошедших событий, которые велись горячим шёпотом, так чтоб не услышал Иван Егорович.

Сообщение о том, что грабителем и убийцей оказался Алексей Свешников, казалось непостижимой вестью, просверлившей умы горожан с силой стального коловорота. Не успели утихнуть пересуды по поводу ареста ельских поджигателей, и вот на тебе…

– Мне этот Свешников сразу не понравился, – гневно принималась частить Анисья по сто раз на дню. – Каков наглец! Ходить сюда, в дом Вороновых, смотреть в глаза девушке, которую он осиротил!

Подавленно молчавшая Мариша выглядела бледной, вялой.

– Я совсем не могу спать, тоскую о батюшке, – застенчиво призналась она Ане, растирая виски тонкими пальцами, – когда не знала, кто тятин убийца, мне было легче. А теперь я всё время думаю, думаю… Рисую в уме картину батюшкиной гибели. И так мне от этого горько, так тошно.

Отрадное известие, немного скрасившее страшное разоблачение, прозвучало из уст господина полицмейстера, не преминувшего лично засвидетельствовать Весниным и Вороновым своё почтение.

Несмотря на то что начальнику полиции недавно сравнялось пятьдесят лет, он выглядел на все семьдесят: худое лицо с тёмными кругами под глазами, землистый цвет лица и мундир, болтающийся как на вешалке, буквально кричали о том, что последний месяц господин полковник почти не спал и не ел.

– Рад сообщить вам, Марина Ермолаевна, – сказал он после того, как долго и уважительно беседовал с Аней о происшествии на дороге, – что вследствие произведённого обыска в доме дяди преступника были найдены принадлежащие вам ценные бумаги и деньги. После необходимых следственных действий мы отдадим их вам в целости и сохранности. Рад, что вы вернёте себе отцовский капитал. Я надеюсь на суровый приговор суда в отношении грабителя. Пожизненная каторга будет ему хорошим уроком.

Полицмейстер помолчал и, давая знать, что официальная часть визита закончена, по-отечески добавил:

– Теперь, Мариночка, тебе не придётся снова сводить концы с концами. Сумма изъятого набирается изрядная, выправляй купеческое свидетельство и бери дело Ермолая Поликарповича в свои руки.

Порой дом Вороновых представлялся Ане огромным кувшином, куда, как струйки мутной воды, стекались сплетни и слухи. Каждая из знакомых дам сочла своим долгом нанести их семье визит, взахлёб пересказывая новейшие известия.

Посетительницы жадно рассматривали Анино лицо, выискивая на нём следы пережитого, выражали сочувствие по поводу сломанной руки, а затем с неприкрытым любопытством расспрашивали о происшествии на дороге. По ходу повествования визитёрши ахали, закатывали глаза и возмущенно трясли головами с тщательно уложенными причёсками. Укрыться от их бесцеремонной жалости не представлялось никакой возможности, потому что дамы не стеснялись следовать за Аней даже в спальню, объясняя это своим горячим желанием немедленно протянуть ей руку помощи.

Высокая черноглазая кокетка Леночка Кузьмина, дочь гражданского инженера, в избытке чувств всплёскивая ладошками, сообщила Ане и Марише, что учитель истории господин Свешников от стыда за племянника слёг с сердечным приступом и, едва оправившись, ночью отбыл в неизвестном направлении.

От этой печальной новости про Евгения Петровича у Ани сжалось сердце. Она представила, как несчастный господин учитель, истерзанный несмываемым позором, блуждает сейчас по деревням и не знает, где преклонить голову. И снова затопила ярость на Алексея, не щадящего души и судьбы даже самых близких людей.

Наверное, она до самой смерти не забудет ту минуту, когда сдёрнула накидку с головы грабителя и, отшатнувшись, ясно и чётко рассмотрела грубое лицо с хищным выражением, ещё недавно казавшееся ей добрым и светлым.

Пел песни, говорил хорошие слова, признавался в любви, рисовал…

Как только Аня смогла встать на ноги, она сорвала со стены свой портрет, нарисованный Алексеем. Сама мысль о том, что её черты рисовались пером в руке убийцы, вызывала отвращение. Разорвать! Уничтожить! Но в последний момент она решила оставить портрет себе, как назидание собственной недальновидности и беспечности.

Разве так вела бы она себя, если бы знала обо всём наперёд? Как она была слепа! Не разглядела фальши, притворства, жестокости. Глупая. Глупая и наивная! Из-за мнимых достоинств Свешникова она ещё имела дерзость выказывать презрение благороднейшему человеку – Александру Карловичу. Аня по сию пору ощущала на щеке его тёплое и нежное дыхание.

Мариша призналась, что, как только погорельцы переехали в Олунец, она попросила господина барона о помощи. И всё это время, ежедневно и еженощно, он охранял их