Слова нянюшки поддерживало мерное пыхтение малого самовара на кухонном столе, возвышавшегося в окружении вазочек с вареньем и гордости Матрёны – собственноручно изготовленных молочных конфект.

– Пусть себе Анна Ивановна тешится, – успокаивала её Матрёна, поводя мощными плечами, – видать, у барышни на душе тягость. Я тоже такая. Ежели что не ладится – самое милое дело бочку капусты наквасить или, того лучше, мешка два пельменей наморозить. Работушкой так ухайдакаешься, что все дурные мысли из головы словно обухом вышибет.

– Так-то оно так, – кипятилась Анисья, нервически кроша в чай сухую хлебную корочку, – но я никак в толк взять не могу, что с девкой приключилось. С неделю её как подменили. Губами улыбается, а глаза на слезе блестят.

– Да ты сама подумай, сколь бед на её плечики свалилось, – от Анисьиной непонятливости Матрёна прихлопнула ладонью по столу с такой силой, что чайная ложка тонко звякнула о блюдце, испугав спящего кота.

– Так-то оно так, но ты и меня пойми, Матрёша, Аннушка мне дороже света белого. Я за ней на край света пойду. Вот моя душенька и суетится. Ни одну ночь сон не идёт. И Анютка не спит. Я ведь вижу. И сегодня заполночь на лавочке в саду сидела. Я сквозь занавески гляну: сидит, только губами шевелит, будто с кем разговаривает.

– Вон, смотри, опять господин барон припожаловал, – Матрёна ткнула пальцем в окно, указав на барона, подходящего к крыльцу. – Дай Бог, чтобы у них с барышней симпатия сладилась. Такая пара была бы красивая: Анна Ивановна, что цветущая веточка, и кавалер ей под стать – с лица хоть воду пей! Я бы за такого мужа двумя руками держалась!

Поднеся к носу Анисьи мясистые кулаки, Матрёна продемонстрировала, как она держалась бы за фон Гука, чтоб он не смог вырваться на волю.

– Ой, не знаю, не знаю, – помрачнела Анисья. – Я уж отчаялась увидеть свою лапушку под венцом, а что у них с господином бароном и вообще ничего понять не могу. То Анютка от него шарахается, то любезничает, то снова в его сторону глядеть не хочет. Помяни моё слово, через пять минут барону будет дан от ворот поворот.

Её догадку подтвердил хлопок наружной двери, и мрачный вид Александра Карловича, глядя в землю прошествовавшего мимо кухонного окна.

– Видала?

Задержавшись с ответом, Матрёна сурово кивнула головой и положила в рот ложку варенья:

– Твоя правда.

Подслеповато щурясь, она пригляделась к мелькнувшему профилю фон Гука и жалостно вздохнула:

– Сразу видать, не на шутку присушила его наша барышня. Смотри, как лицом почернел, сердешный.

– Да она и сама не лучше, – пробурчала Анисья, окончательно расстроившись.

– А виду не подаёт, улыбается, работников привечает, – шумно отхлебнув из блюдца, сказала Матрёна. – Крепкой породы человек Анна Ивановна. Зря ты, Анисья, убиваешься, барышня любую беду сдюжит.

Если бы Аня могла слышать Матрёнино заключение, то она решительно открестилась бы от него, потому что в последнее время ощущала, как медленно иссякают душевные силы под напором жестоких обстоятельств.

Даже удивительно, насколько это известие о свадьбе барона фон Гука задело Анины чувства. Образ Александра Карловича неотступно преследовал её мысли, заставляя испытывать жгучий стыд перед неизвестной девушкой, ожидающей его в Петербурге. Но вместе с тем где-то на дальних задворках сознания теснилась непрошеная зависть к будущей баронессе и досада на то, что не она, Аня, была первой женщиной, завоевавшей сердце блестящего офицера Императорской гвардии.

Сидя долгими ночами на лавочке в саду, она вспоминала подпрыгивающую по брёвнам телегу с раненым отцом, голубые вены, вздувшиеся на сильных белых руках барона, и его тихий голос, нежно, но твёрдо произнёсший:

– Умоляю вас, Анна Ивановна, не заниматься розысками офени. Теперь это дело моей чести.

А ясные голубые глаза барона с чуть заметной морщинкой, идущей к виску! Как они смотрели на неё, когда она вскочила на телегу на центральной площади, чтоб защитить преступников от расправы.

Интересно, невеста фон Гука называет его Алекс или Саша? Аня называла бы его только Саша, Сашенька. Как сложится жизнь барона с женой из высшего света? Любит ли невеста его за душу, или польстилась на прекрасную внешность и титул? Неужели Александр Карлович и вправду обречён своей красотой на одиночество и холод?

Эти мысли мешали жить, не давали спокойно дышать, ненадолго отступая лишь во время тяжёлой работы. Хотя труд в курятнике нельзя было назвать изнурительным, но именно он дарил Ане временное успокоение.

Дощатый птичник без окон располагался недалеко от ручья с чистой водой, и, когда наседки на несколько секунд умолкали, занятые лотками с зерном, можно было расслышать весёлое бульканье воды по камням.

Иногда, задумавшись, Аня начинала разговаривать с птицами, поверяя им свои думы. Они терпеливо слушали, время от времени закатывая глаза и потряхивая головами в знак согласия. Порой одна из кур заводила своё нескончаемое «ко-ко-ко», звучавшее столь миролюбиво и успокаивающе, что Ане хотелось остаться в птичнике навсегда и не выходить в холодный мир людей, полный тревог, обманов и разочарований.

Аня постоянно замечала сочувственные взгляды няни и понимающие Мариши, от них ей становилось ещё труднее делать независимый и бодрый вид.

Ах, если бы можно было затвориться в светёлке и переплакать, перегоревать свою боль и стыд!

Но вместо этого приходилось тщательно одеваться и идти в город.

После событий на площади, где бы она ни появилась, Аня постоянно чувствовала внимание посторонних. При виде её бабы начинали шептаться, а мужики уважительно ломали шапки. Она вежливо откланивалась в ответ, мечтая только об одном – скорее затеряться в густонаселённом Петербурге.

Несколько раз издали ей попадался на глаза Александр Карлович, и его появление вызывало в её душе нестерпимую боль утраты.

Наконец, истомлённая душевной болью, Аня по трезвом размышлении решила ускорить процесс продажи мануфактуры и взяла у стряпчего документы, собираясь лично передать дела новому хозяину.

Ехать до Дроновки предстояло двенадцать вёрст. В другое время она поостереглась бы, но теперь рассудила, что денег с собой не везёт, а о грабежах на дорогах уже с месяц ничего не было слышно.

К тому же, в ту сторону удачно собирался с обозом шубный мастер Митрофан со смешным прозвищем Зяблик. Если поехать с ним, то будет спокойно и безопасно, и, даст Бог, уже через пару недель Иван Егорович сможет показаться столичным врачам.

* * *

Шубника Митрофана Аня знала по Ельску и именовала его не иначе, как дядя Зяблик, зная, что прозвище своё Митрофан очень уважает. Он и впрямь походил на эту маленькую юркую птичку: такой