Вечером у ней состоялся нелёгкий разговор со Шварном.

Слушая речи жены, молодой князь растерянно разводил руками. Альдона гневалась, но вместе с тем ей становилось жаль мужа, такого несчастного, зависимого от чужого слова.

— Князь ты или не князь, в конце-то концов! — говорила Альдона, ходя взад-вперёд по опочивальне. — Довольно тебе мать свою слушать, довольно в её воле ходить! Пора, Шварн, пора тебе власть в свои руки брать! Боярские сыны младые горой за тебя встанут, только молви, только клич брось!

Шварн, глядя себе под ноги, угрюмо молчал. Тело его била дрожь, он сомневался, страдал, мучился и не мог решить, что ему теперь делать, как быть. Вот вроде и мать желает ему добра, но и Альдона как будто бы во многом права. Вспомнилась давешняя толковня в лесу во время охоты с графом Морицем. Тогда молодой немчин хитрыми намёками убеждал его прогнать из дворца боярина Григория и его приспешников. Что ж, наверное, Мориц прав тоже.

— Заутре ввечеру соберу сынов боярских, у себя в палате... Нет, лучше у Морица собраться. Тамо и порешим, как бысть, — глухо выдавил он из себя.

— Я с тобой пойду. — Альдона ласково приложилась щекой к его плечу.

Не выдержав, она всплакнула, вдруг ощутив себя слабой былинкой на неведомых, страшных путях бытия.

33.

Вечером в доме у Морица собрались на совет молодые боярские сыны. Приходили со слугами и с оружием, словно на битву готовились. Да так оно, собственно, и было. Сидя в высоком кресле во главе широкого дубового стола, Шварн внимал жарким речам пылкого Иванки, сына тысяцкого, спокойным словам не по годам рассудительного Яна, поляка из Быдгоща, хитрым намёкам Абакума, шурина литовского воеводы Сударга.

— Иссякло терпенье наше, княже! — кричал пылкий Иванко. — Пойдём, выгоним из златых палат боярина Григорья!

— Излиха много власти взял Григорий, — поддакивал Абакум.

Альдона, бывшая тут же, рядом с мужем, сжимала под столом его руку. Чувствуя прикосновение любимой, замечая её твёрдость и невозмутимость, Шварн как будто и сам становился сильнее. Его извечная нерешительность прошла, исчезла, только вот в боку слегка кололо, то ли от волнения, то ли поел в обед того, чего не следовало бы.

— Боярин Григорий причинил тебе, господарь великий князь, много неприятностей. Это он толкнул тебя на ненужный и безуспешный поход на Польшу, — говорил Ян из Быдгоща. — Сколько добрых ратников полегло на бранном поле. И ради чего? Хотел боярин твоими руками ограбить Польскую землю.

— И то верно! — выкрикнул шумливый Иванко.

— Ещё скажу, — молвил бывший тут же Бенедикт. — Боярин Григорий и твоя мать, княже, поссорили тебя с твоим братом Львом.

«О Льве мог бы и промолчать, — с укором посмотрела на неосторожного болтливого угра Альдона. — Нечего его приплетать сюда. А что, если... Если эти боярские сыночки — Львовы подручники?! — неожиданно подумала она и испугалась этой мысли. — Сначала устранят Юрату с Григорием, а потом — нас со Шварном! Вот Бенедикт-то ведь у Льва на службе. Как тот...»

Альдона резко поднялась с кресла. Гордая, сейчас особенно красивая, вытянувшаяся в струнку, стояла она перед молодыми людьми, многие из которых смотрели на свою госпожу с восхищением и обожанием.

«Среди них есть и искренне преданные», — подумала княгиня, обведя собравшихся в палате пристальным взглядом.

— Бояре, сыны боярские, — изрекла она твёрдым голосом. — Вижу, настаёт для всех нас час решительный. Набатом грозным стучат сердца ваши. Так вот: желаем мы с князем Шварном, чтоб дали вы здесь, сейчас, клятву на верность нам. Граф Мориц, распорядись, пусть принесут сюда из ризницы собора Иоанна Златоуста крест серебряный. Тот самый, что держал в деснице своей князь Теребовльский Василько Ростиславич, злодейски ослеплённый врагами своими, в бою на Рожни поле!

— Да будет так, светлая княгиня! — воскликнул Иванко.

Мориц молча поклонился и вышел. В глазах Бенедикта Альдона уловила смятение.

— Что ты говорил про князя Льва? — прямо, без обиняков спросила она. — Почто глаза прячешь, отрок? Ведомо, ему ты служишь. Верно, и в монастыре Михаила Архангела во Владимире в ту ночь был?!

— Дозволь, княгиня, я из него всё вытрясу! — возгласил Иванко, хватаясь за меч.

Бенедикт, бледный как мел, шарахнулся в сторону от стола.

— Хватай отметинка! — заорал ражий Касьян Домажирич.

Зловеще лязгнуло оружие.

— Прекратите! — прервал шум в палате Шварн. Про него в пылу спора боярские сыны как-то совсем забыли.

— Я не позволю здесь пролиться крови. Задержите Бенедикта, но не причиняйте ему никакого зла. После, когда... когда наше дело... — Он не договорил. — Пусть он потом уезжает спокойно в Перемышль.

— Как велишь, князь, — недовольно пробурчал Иванко, крепкой дланью хватая угра за ворот его жупана мышиного цвета. — Эй, гридни! Вяжите лиходея! И заприте его в подвале! Пускай посидит, охолонится!

Явился Мориц с двумя священниками, которые несли медный ларец. Из ларца извлекли завёрнутый в синий шёлк большой серебряный крест. Боярские сыны один за другим преклоняли колена, целовали святыню и произносили скупые слова клятвы.

— Верны будем тебе, князь, и тебе, княгиня, — повторяли одни за другими трепетные уста.

— Помните: кто нарушит эту клятву, будет проклят. Обрушатся на рамена его беды тяжкие! Не будет ему покоя, не будет счастья, радости, удачи. Погубит он душу свою! — торжественно промолвила Альдона.

Крест унесли, и в палате воцарилось безмолвие. Шварн всё ещё колебался. Он незаметно для других поглаживал длань супруги. Боярские сыны вопросительно переглядывались.

Молчание прервал Мориц.

Надо действовать без промедления, пока Григорию не донесли о нашей сходке. Сейчас же, ночью, ворвёмся к нему в ложницу, захватим, бросим в поруб! — предложил он, опасливо озираясь.

Он хотел, чтобы эти слова сказал кто-нибудь другой, не он. Положа руку на сердце, немчин не отличался особой смелостью, но сейчас он понял: иного нет, нити в прошлое обрублены, мосты сожжены. Кроме него, никто не скажет эти такие важные и нужные слова. Даже пылкий Иванко, и тот промолчит. Одно дело — орать тут, в палате, поносить врага своего, другое — стать первым. Первым положено всегда и везде быть князю, это его крест, его стезя, но если князь такой, как Шварн, то тогда... Тогда, как говорят татары, решают всё «люди длинной воли».

Слов Морица словно