Через Львовские ворота Варлаам и его спутники въехали в город Ярослава. Здесь тоже царила пустота, в вышине с карканьем летали вороны, на месте некогда роскошных теремов, соборов, монастырей валялись груды почерневшего дерева и разбросанного в беспорядке камня. Один собор Святой Софии величаво возносился к небесам, напоминая о былой красоте и богатстве славного великого города. Розовой нарядностью веяло от стен и колонн собора, свинцовые купола его ласково серебрились в свете дня, сверкали золотом кресты. Но вид древнего храма вызывал в душе у Варлаама чувство глубокой тоски и глухого отчаяния. Собор был ветх, цвета и краски его казались померкшими, отмирающими, в серебряном блеске куполов сквозила тупая, унылая безнадёжность.

«И это — София?! Это — Великого Ярослава наследие?! Господи, неужели всё погибло, всё истаяло навеки?! И мы, русичи, обратились в рабов ордынских, униженно вымаливающих милости у варваров?!» — думал Низинич, медленно проезжая вокруг собора.

Вот впереди показались разрушенные до основания Лядские ворота. Как раз через них и ворвались в Киев двадцать семь лет назад озверелые орды мунгальских воинов. Отсюда летели, неся смерть городу святой Ольги и равноапостольного Владимира, воины Батыя, Аргасуна, Мункэ, Бурундая. Варлаам живо представил себе, как били в стены баллисты и катапульты, как горел посад, как удушливый дым пожарища окутывал заборол, как гулко ударяли в обитые медью створки ворот пороки. И как потом, прорываясь сквозь дым и пламя, мчались на своих мохноногих лошадях мунгалы с диким свистом и гортанными криками по улицам, как звенели сабли и как последние защитники киевской твердыни, последние древнерусские богатыри, изнемогшие от полуторамесячной осады, отступая, теряя дом за домом, отходили к городу Владимира. И как их последний оплот — Десятинная церковь Успения Богородицы на круче над Днепром, не выдержав великой массы собравшихся на своих хорах людей, рухнула со страшным скрежетом, заглушая предсмертные крики ужаса. И как Батый, Аргасун, Гуюк, многие другие смотрели на догорающие развалины некогда могучего города, в прошлом неприступного, а ныне ставшего очередной жертвой жестоких завоевателей.

Трупов тогда здесь, говорят, было столь много, что невозможно было дышать — смрад гниющих тел наполнял осенний воздух.

И даже теперь, слышал Низинич, в Киеве осталось множество непогребённых, ибо некому было их хоронить.

«Маучи тоже был тогда здесь. Да, он же рассказывал. Наверное, врывался с саблею наголо в церкви, хватал золотые потиры[161], воздухи[162], ризы, срывал оклады с икон. Насиловал жён, убивал, жёг. И он теперь братом мне назвался?! Как же так?!»

В душе Варлаама царило смятение, он запутался в своих мыслях.

«Лучше бы мне, наверное, не видеть всего этого, — подумал он. — Тогда и не мыслил бы так, и не путался б, не сомневался, не каялся... Да нет же, надо было всё это увидеть. Увидеть, чтобы понять. Но что понять и зачем?»

Кони проскакали мимо Михайловского Златоверхого собора, круто понеслись вниз к берегу Днепра, проехали Берестово[163] и врата Печерской лавры. Здесь, за городом раскинулся обширный татарский стан. Горели костры, на них жарилась баранина, варилось хлебово, возле огромных шатров ходили воины в кольчугах, с длинными копьями в руках. Другие на конях объезжали окрестности стана, третьи грелись возле костров. Многие татары были в тёплых кожухах, в сапогах доброго сафьяна, в лисьих и бараньих шапках. Отовсюду раздавались громкие хриплые гортанные голоса. Заметил Варлаам и женщин. В основном низкорослые, черноглазые, они бойко стреляли его глазами. Около одного из костров пожилая шаманка с бубном в руках тянула какую-то жутковатую песню.

Маучи пригласил Варлаама в свой шатёр, обшитый тёплыми бычьими и оленьими шкурами.

— Нельзя попирать ногами порог, — предупредил Низинича переводящий слова темника высокий, худощавый толмач в длинном пёстром халате. — За это тебя ждёт казнь. Как войдёшь, поклонись на юг тени Священного Воителя[164]. Затем ты поклонишься нашим идолам и пройдёшь между столбами священного огня. Помни, за пренебрежение к нашим обычаям великий хан Бату предал лютой смерти русского князя Михаила.

Варлаам послушно последовал наставлениям толмача. Вскоре он оказался в главном помещении шатра. Шатёр был велик, Низинич мысленно сравнил его с горницами Холмского и Владимирского дворцов. Получалось, при желании в шатре у Маучи могло без труда поместиться сотни полторы человек.

Киевский наместник сел на кошмы на возвышении возле задней стены. Варлаама он посадил на почётное место по правую руку от себя. Затем по знаку Маучи в шатёр через боковую дверь одна за другой вошли его жёны, все в богатых одеждах, увешанные кольцами, браслетами, монистами. На кошмах вдоль стен расположились сотники и другие знатные монгольские воины. В золотых и серебряных чашах засинел кумыс. Слуги вносили на дорогих блюдах обильные яства. Пищу брали руками, ели и пили много. Варлаам, через силу натянуто улыбаясь, благодарил за угощение, по обычаю прикладывая руку к сердцу. Маучи в ответ рассказывал своим бекам[165], как его спас этот русский на Буге и как он, в свою очередь, помог русскому избежать гибели в литовской петле. Быстро захмелев, Маучи стал представлять «брату и другу» своих жён.

— Котота, дочь Хабул-хана. Она родилась на берегу голубого Керу лена. Аргунь-хатунь, дочь царя меркитов. Её отец был христианин, у тебя с ним одна вера. Посмотри, какие у неё глаза! Огненные! А знаешь, как Аргунь-хатунь танцует?! Она спляшет для тебя. А это Каскылдуз, она из племени кипчаков. Молодая, красивая, у неё волосы жёлтые, как солома. А это моя сестра Сохотай, — указал Маучи грязным перстом на широкоскулую, узкоглазую молодую мунгалку, во время пира пристально рассматривающую нежданного гостя.

Варлаам неловко кланялся, мунгалка улыбалась ему в ответ, некрасиво растягивая свои пухлые лиловые губы. Всё-таки в этой Сохотай было что-то очаровывающее. Есть такие женщины, вроде ничем не привлекательные, простоватые на вид, но неизменно притягивающие к себе мужские взоры. Чары их — некое обаяние, которое не осознаёшь, но подспудно чувствуешь. Обаяние это скользит в каждом их движении, в каждом исполненном неги взгляде. И почему-то Сохотай казалась Варлааму намного приятнее половецкой красавицы Каскылдуз или миниатюрной Аргунь-хатунь.

Тем временем Маучи продолжал:

— Видишь эту женщину? — указал он на сидящую у очага мунгалку в меховой полукруглой шапочке, с растрёпанными космами длинных чёрных волос. — Это Рогмо-гоа. Её мать была шаманка. Её мать гадала по звёздам и луне самому хану Вату.

Заметив внимание к себе гостя, Рогмо-гоа порывисто вскинула голову, в тёмных очах её вспыхнуло, но тотчас