— Она из очень знатного рода. Темник Бурундай — её близкий родич. У неё был муж, но его убили в Персии воины ильхана Хулагу. Теперь Рогмо-гоа хочет посвятить себя служению великому Сульде-тенгри.

Слова Маучи бойко переводил толмач в халате.

Варлаам слушал, кивал, растерянно улыбался.

Темник стал рассказывать о своих тысячниках, сотниках, десятниках, те вставали и кланялись ему в пояс.

— Маркуз, брат Аргунь-хатунь. Он первым ворвался в Киев. Смотри, сколько шрамов у него на лице. Он потерял счёт битвам, в которых сражался. Тарагай, из рода Кыят-Юркин. Разрубил от плеча до седла лучшего батыра в стране волжских булгар! Мирза Бурсултай! Попадает стрелой из лука в середину вот такого кольца! — Маучи показал Варлааму маленький серебряный перстень.

Пир кончился далеко за полночь. Варлаама провели ночевать в небольшую обшитую шкурами войлочную юрту. Двое нукеров с копьями застыли у входа.

— Хочешь тёплую хатунь на ночь? — предложил ему Маучи.

Низинич вежливо отказался.

Лёжа на мягких кошмах и ощущая жжение в боку от выпитого вина и кислого кумыса, он долго смотрел в темноту и размышлял о превратностях своей судьбы.

35.

Утром Варлаам возвратился в Киев. Он долго стоял перед вратами Софии, взглядывал ввысь, на серебристые купола в густой снежной дымке, слушал печальный отрывистый перезвон на колокольне и всё думал о себе, об Альдоне и о мунгалах. Он чувствовал, что должен облегчить душу, исповедаться, покаяться в совершённых грехах, в преступлениях, к которым вольно или невольно оказался причастен.

Он истово молился, стоя на коленях перед алтарём, слёзы застилали глаза, перед ними мутно блестели, прыгали неспокойные огоньки свечей. Вокруг Варлаама собирались люди, так же, как и он, вставали на колени, молились, затем по толпе пополз шепоток:

— Гляди, вон он, владыка! На амвон вступил! Службу вести будет!

Варлаам увидел у алтаря облачённого в парчовый саккос с бахромой на подоле статного седобородого епископа. Голову его покрывала митра, украшенная образками и цветными каменьями. На груди святителя поблескивала панагия с изображением Божьей Матери, в деснице он сжимал раскрашенный эмалью пастырский жезл. На плечи епископа поверх саккоса надет был омофор с большими крестами, на правом бедре его виднелась палица — четырёхугольный плат с крестом.

— Феогност, епископ Сарайский, — шепнул кто-то за спиной Варлаама. — Ворочается из Владимира, от владыки Кирилла, объезжает епархии свои.

«Вот ему бы всё рассказать, у него бы испросить, как мне теперь быти! — подумал Варлаам. — Только... Примет ли меня, допустит ли пред свои очи?»

И всё-таки он твёрдо решил идти к Феогносту. Сразу после обедни он поспешил на митрополичий двор. К его изумлению, ворота двора, обрамлённого каменной стеной, совсем не охранялись. Никем не остановленный, Низинич поднялся на крыльцо хором и прошёл в просторные сени, наполненные ароматом ладана. Голубоватый фимиам струился из поставленных на полу курильниц. Покои были щедро освещены, с высокого потолка свисали на цепях паникадила, на стенах повсюду висели иконы старинного ромейского[166] письма, стояли покрытые шёлковыми платами большие лари.

Варлаам сказал зажигающему свечи монаху-служке, что хотел бы увидеть епископа. Монах в ответ молча кивнул и, жестом велев ему подождать здесь, удалился.

Вскоре он воротился, сказал:

— Владыко примет тебя, — и проводил Варлаама в маленький, богато украшенный восточными коврами покой. Епископ Феогност, в лиловой рясе, поверх которой на груди висели наперсный серебряный крест и панагия, и в клобуке с окрылиями, встретил его, сидя на высоком стольце.

— Садись, чадо, — приветливым голосом, в котором, впрочем, чувствовались сила и властность, указал он на лавку и изготовился слушать.

Варлаам долго и без утайки рассказывал епископу о своей жизни, об учёбе в Падуе и о службе Льву, о поездках в Польшу и Литву, об Альдоне и убиении Войшелга.

Феогност слушал со вниманием, лицо его казалось бесстрастным, только большие чёрные глаза выражали спокойное сочувствие и излучали незнакомый доселе Варлааму свет.

— Отче, я запутался, я не знаю, как мне дальше жить. Всё, чему я служил, оказалось пустым. Любимая мною женщина жаждет моей смерти. Князь, благоволящий ко мне, стал убийцей. Друзья мои ныне — татары, враги и разорители земли Русской! Побратим мой — темник Маучи, один из тех, что жёг и грабил Киев и Волынь! Ответь мне, прошу, умоляю, отче: что мне теперь делать?! Как быти?!

Страстная мольба сквозила в исполненных боли и отчаяния словах.

Епископ, немного помолчав, ответил Варлааму неожиданно ровным, спокойным голосом:

— Скажу тебе тако, чадо: вот пришёл ты ко мне, излил душу, признался в грехах. То добро, чадо. Сим облегчил ты груз тяжкий, на душе твоей висящий. Но помысли инако: в чём крест нонешних набольших мужей на Руси? Будь то лица духовного звания али миряне? В чём служба их земле Русской? В чём цель вышняя? Отвечу: да, татары — вороги, да, грабили они, жгли, убивали. Но не изрыли они, чадо, корень наш духовный, не залезли и не испоганили душу народа нашего. Вот видел ты Киев, взирал на развалины церкви Десятинной, на кельи монастырей изгаженные, на домы, на хаты сожжённые. А топерича возьми летописи в руци и прочтёшь тамо: в лето 1169 разорили Киев князья во главе со Мстиславом, сыном владимиро-суздальского Андрея, Боголюбским прозванного. И далее: в лето 1203 жгли и зорили мать градов русских князи Рюрик Ростиславич и Ольговичи, с половцами вместях, с ханами Кончаком и Данилой Кобяковичем. А не ранее как за год до татарского нахожденья в пепел обратили древлий стольный град сей опять же князи русские, Изяслав Володимирович с иными. А мы сидим здесь и думаем: татары. Всё на них свалить мыслим. Что ж на татар, на иноземцев, пенять, еже сами на ся крамолу куём?! Так-то вот, Варлаам. Зло наше главное — не Маучи твой, не Ногай, но сами мы, которы[167] наши, падение духа нашего. Вот говорят иные: козни дьявола. А я скажу: злее того зла, что в душе у человека, несть на белом свете. Ибо злой, лихой человек не боится ни Бога, ни дьявола, и движет им одна гордыня, хочет он быть выше, сильнее, важнее иных. На путях гордыни, чадо, многие душу свою погубили. Не ведаю покуда, каков ныне князь Лев Данилович, но вижу по делам еговым: исполнен он зависти, гордыни. Коль даст Бог, буду иметь я с ним беседу и, еже смогу худою головою своею, остерегу от греха.