— И всё прокатило? — спрашивает Ненасытный.

— Не для Генриха Третьего. В Сен-Клу к нему однажды пожаловал монах Жак Клеман, у которого было рекомендательное письмо в одной руке и кинжал в другой. В то время как король читал письмо, Жак Клеман его заколол. Этот тип был недалёкого ума. Члены лиги, бывшие сторонники Гизов, совсем задурили ему голову, даже заставили его поверить, что благодаря некоторым мазям, которыми натирали его тело, он стал невидимым. У Жака Клемана серое вещество явно было в дефиците. Во всяком случае, он заколол короля. Вжик! Прямо в живот! Причём ножичек был маленький, как зубочистка, он рассмешил бы даже бойскаута. Генрих Третий до конца остался верен себе. «О противный! — воскликнул он. — Он меня убил!».

Берю, разумеется, зубоскалит.

— Как его пахан, короче! Папаша схлопотал черенок от метлы в шнифт и кричит, что он умер, а сын получил перо в копилку для рагу и объявляет, что его убили. В те времена любили пафос! Они уходили на тот свет красиво, с финальной арией. Если бы Балуаз-Ви застраховала эту б… семейку, она бы прогорела. Прямо эпидемия какая-то! Ритуальные услуги не успевали отпрягать свои катафалки! Всегда был ещё один на подходе. К счастью, лошади могут спать стоя! И что же, он так и умер от кесарева?

— На следующий день. Но прежде он назначил Генриха Наваррского своим преемником. Это было концом династии Валуа, этих господ из шестнадцатого!

— Они жили в Лувре? — волнуется Берю.

— Да, это было их основное местожительство, а что?

— Тогда ты сыпешь лапшу, Лувр не в шестнадцатом!

— Я тебе говорю о шестнадцатом веке, Толстяк, а не о шестнадцатом округе!

— Извиняюсь, — оправдывается Берюрье, — ошибочка вышла.

Он размышляет и делает гримасу.

— В итоге кроме Франциска Первого, который поддержал литературу и искусство, эти Валуа не стоили и глотка сидра! Взять последнего, раз уж мы о нём говорим, что он сделал, пока правил? Ни хрена! Поубивал таких людей, как Гизы, но они и сами бы умерли без его помощи, рано или поздно.

Поскольку я ничего не говорю, прыщавый вворачивает своим противным голоском:

— Он начал строительство Нового моста! Он ввёл новый календарь 10 декабря 1582 года, и он построил монастырь Сен-Бернарден для монахов.

Берю это не впечатляет. Ни на грош.

— Слушай, приятель, — говорит он месье Шампанскому-с-Факультета, — если это всё, чем он украсил свою родословную, твой Генрих Третий, не стоит нам раздувать историю. Потому что рядом с ним Венсан Ориоль[126]сделал больше!

Дополнительный материал:

И гонец Берюгиз удостоился чести

Камеристка быстро вошла в покои королевы-матери. Катрин де Медичи в это время вскрывала королевскую почту с помощью пара, прежде чем вручить её новому королю Генриху. Она подняла голову и нахмурилась.

— Ма ке, моя милая, я вас узе просила быть посдерзанней! — упрекнула флорентийка.

— Мадам, — пробормотала камеристка, — у нас большое несчастье.

С восхитительным спокойствием Катрин сняла свои очки. С тех пор как она обосновалась в этом французском дворе, она пережила столько «больших несчастий», что в конце концов к ним привыкла. Когда ваш молодой супруг вам наставляет рога со старой каргой на глазах у всего народа, когда он трагически погибает на турнире, когда ваши дети складываются в ящик один за другим, словно кегли, и когда одним вечерком вы устраиваете резню святого Варфоломея, вы становитесь нечувствительной к тяжёлым ударам.

— Parlate![127]— спокойно повелела королева-мать.

Она с горечью подумала о том, что период спокойствия (воплощение земного счастья), который она пережила, теперь для неё закончился. Она была рада увидеть вновь своего любимчика Генриха после того, как он навсегда скрылся в польских холодах; и ещё приятнее отдать ему эту корону Франции, которая шла ему лучше, чем та, другая.

— В Лион[128]прибыл гонец от монсеньора принца Конде…

— Уно гонеццо? — повторила Катрин де Медичи.

Камеристка протянула пожилой женщине опечатанный конверт…

Королева-мать повертела его в руках, чтобы убедиться в целости печатей.

— Откуда вы знать о большом несчастье? — проворчала она.

— Потому что посланник объявил мне эту ужасную новость! Мадам принцесса Конде умерла родами тридцатого октября.

Катрин де Медичи очень удивилась. Не смерти Марии де Клев, принцессы Конде, а тому, что её муж мог её оплодотворить. Наконец, преодолев это чувство неверия, она стала думать о своём бедном Генрихе, который питал к покойной нежные чувства и который будет сильно опечален в то время, как страна украсилась флагами в его честь.

Она сорвала восковые печати и пробежала глазами пергамент. В нём действительно сообщалась печальная новость острым и неровным почерком. Флорентийка вздохнула трижды и отослала горничную сухим движением руки. Оставшись наедине с ужасным письмом, она стала думать о том, как она объявит это несчастье своему сыну. Наконец она взяла конверт и пошла в королевские покои, решив, что там будет видно.

Генрих Третий был занят тем, что играл партию в «дупел»[129]с одной из камеристок матери. Он улыбнулся Катрин, вошедшей в его комнату.

— В чём дело, матушка? — спросил король, стараясь не показывать нетерпения.

— Почта, мои глазоньки, — ответила немногословно флорентийка, положив ужасное письмо на мебель эпохи Ренессанс, самую что ни на есть подлинную.

Затем она удалилась на цыпочках, не желая видеть страдания бедного мальчика.

Некоторое время спустя королевская стража, которая стояла на часах перед дверью, услышала слабый крик и шум падения.

Она бросилась в спальню короля и обнаружила последнего лежащим на паркете со скрещёнными руками, при этом в одной руке было зажато извещение о смерти.

* * *

Несчастный Генрих Третий жалобно стонал в своей постели с колоннами, колотя по ним, когда печаль сменялась бешенством. Иногда боль переходит в гнев. Человек, измученный судьбой, восстаёт против неё.

— Успокойтесь, мои глазоньки, — умоляла Катрин, промокая тонким платочком королевские слёзы. — Успокойтесь, ради бога[130]. Король должен быть сильным и переносить несчастья с гордо поднятой головой.