Король Франции и Польши икнул.

— Как я могу держать её гордо поднятой, эту бедную голову, если она наполнена свинцом моего отчаяния[131]. Ах, будь проклят этот ужасный Конде, который посмел сделать беременной мою возлюбленную.

— Она была его супругой, — привела в качестве возражения Медичи, которая любила опираться на логику.

Бедный Генрих ругал принца Конде и клялся, что оторвёт ему орудие преступления собственными руками. Поскольку он перешёл к грубостям и от его воплей начали лопаться оконные стёкла, Катрин де Медичи проворчала.

— Думайте, что хотите о Конде, сир, но выражайтесь лилиями!

Эти слова несколько успокоили Генриха Третьего.

— Кто мне расскажет, как бедняжка отдала Богу свою прекрасную душу? Этот ужасный пергамент извещает о её смерти, но он не даёт никаких подробностей… Ах, это ужасно! Это невыносимо! Это…

— Я думаю, — отрезала флорентийка, — что гонец, который принёс письмо, сможет дать вам эти сведения. Должно быть, он ещё не уехал.

Сказав это, она послала лакеев за гонцом.

Последний явился вскоре с отёкшими от сна глазами. Пока король плакал, он пытался набраться сил. Смерть Марии де Клев истощила их обоих, только каждого по-своему.

— Как твоё имя? — сурово спросил Генрих Третий, сдерживая рыдания.

— Берюгиз, сир.

И гонец думал при виде этого красивого и опустошённого несчастьем лица, что этот сир был бедным и даже очень жалким сиром.

Генрих Третий разглядывал своего собеседника с возрастающим интересом. Перед ним стоял молодой человек атлетического сложения с правильными чертами лица и стройной талией. Икры у него были красивой формы, подбородок дерзкий и глаза живые. От усталости у него осунулось лицо, но это придавало ему романтизма. Глядя на его симпатичную и мужественную физиономию, король испытывал странное чувство, но не мог понять его природу.

— Мадам моя матушка, — пробормотал Генрих, повернувшись к Катрин, — этот человек мне кого-то напоминает, и я не могу понять, кого…

— В самом деле, — признала королева-мать, — мне его лицо тоже знакомо. Я полагаю, что ты был прислугой принцессы, мой мальчик? — спросила она у гонца.

— Да, мадам. Я всегда был при ней. Перед тем как она вышла замуж за монсеньора принца Конде, я уже состоял при её почтенном отце…

Слёзы появились на его ресницах и полились по щекам, припудренным пылью больших дорог. В простых, но сильных выражениях он рассказал о юности Марии, о её мечтаниях в большом, пустынном и не всегда холодном парке замка… Он рассказал о том, как юная красавица вздыхала по герцогу Анжуйскому, когда он уехал в далёкую Польшу, и какую радость испытала бедняжка, когда узнала о его возвращении.

— Ах, милый ангел! — воскликнул Генрих. — Ах, бедная моя голубка!

И слёзы полились так, что в конце концов мадам мать короля, не выдержав этого половодья, покинула спальню, дабы не видеть всего этого.

А Берюгиз в это время думал, что только великий король мог так оплакивать свою любимую, потому что он был добрым и чувствительным.

Внезапно Генрих прекратил рыдать и застыл. В его глазах было потрясение.

— Я знаю! — произнёс он голосом медиума. — 51 знаю…

Из почтения Берюгиз не стал задавать вопросов своему королю. Слова у великих полны тайн, о которых ему не дано было знать.

Генрих Третий трепетал всем своим телом.

— Он похож на неё! — прошептал он. — Он похож на неё!

В своём простодушии Берюгиз не понял, что слово «он» относилось к нему.

— Твоя мать была прислугой у родителей Марии, не так ли?

— Да, сир, она была кастеляншей.

Король был ошеломлён этим ярким открытием: гонец был похож, как… брат на его умершую любимую. Вне всякого сомнения, он был внебрачным ребёнком отца Клев, который всегда был лёгок на подъём в этом деле.

Убитому горем Генриху почудилось, что перед ним стоит сама Мария. Он бросился на Берюгиза и, сжимая его в объятиях, начал страстно целовать.

— О моя милая! Мы снова вместе!

Берюгиз опешил, но не посмел оттолкнуть монарха.

Он, не моргнув, позволил себя целовать и ласкать, а также дал себя увлечь в постель с балдахином (той эпохи), и если то, что последовало, не во всём ему было приятно, он утешал себя тем, что не каждому выпадает, чтобы король Франции называл его «Моя любимая женщина». Но ещё больше, чем всё остальное, его удивило то, что король называл его «Марией» во время их общего исступления. Поэтому по окончании церемонии Берюгиз осмелился внести поправку, которая ему казалась желательной.

— Меня зовут не Мария, а Селестен, сир, — прошептал он.

— Неважно! — сказал тот. — На одно мгновение ты для меня был Марией, и только это имеет значение!

Он был задумчив, он только что открыл дорогу к счастью, которая была ему неведома до сей поры. Это счастье смягчало боль и открывало перспективы в будущем. Он улыбнулся своему невольному открывателю.

— Я тебе запрещаю возвращаться в дом этого противного Конде, мой цветок, — сказал он Берюгизу. — Отныне я намерен держать тебя при себе.

— Я очень рад, сир, — сказал бедный гонец, едва удержавшись от гримасы.

Король ласково похлопал его по крупу.

— С этой минуты я желаю, чтобы меня называли не сир, а «ваше величество» — постановил Генрих Третий, слегка манерничая, — так женственнее![132]

— Как пожелает ваше величество, — сказал Берюгиз.

И он вышел, пятясь, что было самой элементарной осторожностью!

(Отрывок из «Великих минут великих королев» маркиза Кипрана Дюрона)

Уже так поздно, что настенные часы не смеют бить. С ловкостью и грацией я смотрю на свои наручные и вижу, что Бодлер был прав, когда писал: «Уже позднее, чем ты думаешь».

Я отвешиваю поклон графине Скатолович и прошу позволения вернуться в свои пенаты.

— Уже? — удивляется молодящаяся старая мышка. — Даже не думайте!

Вы, наверное, заметили, что в этой фразе ей не удалось раскатать «р», потому что их там не оказалось.

Собрание протестует. Один козёл говорит, что он хочет исполнить танец на ковре, но девушкам история Франции ближе к сердцу, чем персидские мотивы, тем более что её читает их любимый Сан-Антонио. Так что они посылают его в болото (первая дверь в конце коридора) и умоляют меня рассказать им ещё о Генрихе Четвёртом.