– Я же сказал, чтобы сидела и не вылезала, – крикнул он.

Старуха замычала и захлопала глазами, а Юра наклонился к ней и стал гладить ее по платку и рукам, а потом, не оборачиваясь, кинул Вере:

– Вот и познакомились. А теперь иди отсюда.

Вера разрыдалась уже на улице. Юра даже не вышел проводить ее. Она так и не поняла, что случилось, чем она так обидела его. Весь вечер она старалась не разочаровать его, быть такой же раскованной, как Чернышева и ее подруги. Все шло так хорошо, он шутил, и даже придумал ей смешное прозвище Чижик, и кормил ее шоколадками, и целовал до боли и дрожи внизу живота, и уже почти случилось это самое, а потом вдруг замычала эта страшная старуха, и он выставил ее за порог, ничего не объяснив.

«Я же ни в чем не виновата, – думала Вера, – откуда же я знала про его бабушку, теперь все пропало, он больше никогда не захочет меня…»

Кто-то обгонял ее, совсем близко, почти прикасаясь к ней, она отпрянула и ускорила шаг, низко опустив голову, чтобы никто не видел ее слез.

– Вера, подожди, мне нужно что-то сказать тебе…

Она резко остановилась и закричала в лицо Умнику:

– Ну что тебе от меня надо, урод несчастный, что? Ты что, не видишь, как ты мне противен? Так посмотри на себя в зеркало!

Но Умник стоял перед ней, загородив дорогу и даже не думая двигаться с места. На его лице вдруг появилось незнакомое ей упрямое выражение.

– Я посмотрю в зеркало, но сначала послушай меня. Это очень важно. Он что-то замышляет, вместе с Коломийцевым. Будь осторожна, Вера.

Но она сильно толкнула его локтем в грудь и побежала по темной улице, в слезах повторяя про себя: «Я люблю его, идиот, урод несчастный, я люблю его».

Юра все еще сидел у бабушки, когда вернулись родители. Мать заглянула в комнату, исчезла, а потом заглянула еще раз, чтобы спросить, кто был в гостях.

– Вера, – ответил Юра.

– Вера?

– Вера Ковалева.

– Мы должны знакомиться?

Юра покачал головой, и мать не стала расспрашивать дальше. Она доверяла сыну и к тому же воспитала его так, что ей не надо было волноваться за него. Она точно знала, что он не наделает глупостей, – ведь не зря же она возила его по белым домам, где избранные граждане их страны, не покладая рук, праздновали свободу и где ее золотой мальчик быстро усвоил, какая ему нужна партия. Елена Белозубова-Симм вспомнила рыжую аспирантку и своего сына, который бегал за ней с ошалелым видом, куда-то исчезал, потом опять появлялся, а потом снова исчезал, уже на полночи, и следующим утром она не могла растрясти его, полумертвого от любовных экспериментов. Она усмехнулась, прикрывая за собой дверь. Все шло правильно, как надо, все шло естественным путем без лишних драм и безвкусных страданий. Без всей этой истеричной литературщины, которую так обожали ее соотечественники. Чтобы не терять иллюзий, надо было прежде всего не обзаводиться ими, а позаботиться о том, чтобы до поры до времени под рукой были рыжие аспирантки или веры ковалевы для тушения гормонального пожара. Кажется, ее сыну это неплохо удавалось. Поэтому она была спокойна за него. Теперь ее больше волновал муж.

Когда мать закрыла дверь, Юра облегченно вздохнул. Хотя бабушка уже успокоилась, ему не хотелось выходить отсюда. На пальцах у него еще оставалась беззащитная Верина плоть. Нежное сердце Веры. Она так нравилась ему, что, когда они пришли, ему пришлось тайком выпить на кухне полстакана коньяку, а потом все время подливать его в кофе, чтобы хоть как-то расслабиться. Иначе он не посмел бы даже пальцем к ней прикоснуться. Перед ним всплыло лицо Умника, а сразу за ним ухмылка Коломийцева, сопровождающая слово «чижик». И точная копия этой ухмылки на лице его фаворита Миши, которой он теперь приветствовал Юру в школьном коридоре.

Почему именно Вера? Почему не Чернышева, не Оля Лебедева, не Лена Зонтова или размалеванные девицы, которые сами приходили в подвал покурить, выпить и побаловаться?

Что за вопрос, как будто он сам не знал почему. Конечно, Коломийцеву нравился Чижик, но еще больше ему нравилось испытывать Юру Симма на прочность материала. В конце концов, это он, золотой мальчик, должен был доказать, что он стоит той свободы, которая разливалась на них божьей благодатью в вонючем черном подвале. Юра попытался вспомнить, когда именно он понял, что обратного пути нет и что все, кроме Чижика, знают об этом и с нетерпением ждут зимы. Наверное, когда он в первый раз услышал слово «чижик» и не сразу догадался, что это Вера, а потом, вместо того чтобы громко объявить на весь подвал, что да, Вера Ковалева отлично поет и что теперь она его девочка, стал мямлить что-то невразумительное, больше всего боясь показаться маменькиным сынком в глазах Коломийцева, пока тот преспокойно вязал его по рукам и ногам на глазах всей опричнины. Именно тогда, краснея, и путаясь в собственных словах, и проклиная невесть откуда взявшееся, бешено стучащее сердце, он продал ее Коломийцеву.

Юра опять увидел взволнованное лицо Веры, когда она зашла в их квартиру, а потом с перепуганными от всего этого чужого богатства глазами тыкалась то к бару, то к книжным полкам, то к окну, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденной, еще больше похожая на чижика, чем когда пела. Он щедро, как и себе, подливал ей в чашку коньяк, и в конце концов она успокоилась и даже закинула ногу на ногу, нерешительно сев рядом с ним на диван. Он видел, как она старается понравиться ему, быть такой, как те, другие – смелые и незакомплексованные девочки из английской школы, и ему почему-то захотелось быть честным с ней, быть таким, каким он мог быть только здесь, в бабушкиной комнате. Потом от алкоголя на нее напал неудержимый смех, а у него приятно закружилась голова и сразу полегчало, и он вспомнил, как они с аспиранткой кормили и, голые, мазали друг друга шоколадом, так что он наконец понял, что делать.

А когда замычала бабушка, Юра сразу протрезвел и вдруг увидел Верины голые ноги со спущенными трусами и колготками, а над ними скомканную юбку и ее растерянное и умоляющее лицо, а потом свои дрожащие руки, застегивающие штаны.

У бабушки он немного пришел в себя и теперь хотел только одного – чтобы Вера Ковалева поскорее убралась отсюда, навсегда исчезла из его квартиры, школы и из его жизни, и он опять стал просто золотым мальчиком, любимцем школы и всех девочек, с блестящими перспективами и свободным будущим в белом доме над рекой. В комнату снова ткнулась мать, спросила, все ли в порядке, но он даже не обернулся, и она ушла.

А он все сидел и ждал, что он наконец заплачет, как тогда, когда он в первый раз зашел сюда, через год после того как слегла бабушка. Что из его глаз, как и тогда, польются слезы, а он будет всхлипывать и шмыгать носом, не утирая их ладонью и чувствуя, как у него теплеет и тает в груди, как пробивается в ней что-то живое. А потом вдруг загудит и задудит бабушка, точно как тогда, и все будет ворожить, и жалеть, и утешать его, бессловесно и от этого еще жальче, своего глупого маленького золотого мальчика. Но в глазах у него было сухо, а бабушка недвижно лежала, упершись застывшим взглядом в потолок.