Надежда умирает последней, вдруг пришла ему в голову знаменитая и до тошноты фальшивая фраза из уст настоящего советского человека в очередном шедевре социалистического искусства. Эти диогеновские слова уже давно никто не произносил без смеха или циничного подмигивания. И все-таки это правда: надежда умирает последней, теперь уже вслух повторил Юра, вставая со стула и с неверием чувствуя, как ему полегчало. Ведь хотя уже наступила зима и через две недели был новогодний вечер, которого с упоением ждал весь подвал во главе с Коломийцевым, где-то еще обязательно должна была оставаться хотя бы одна, та самая крошечная крупинка надежды, умирающая последней.

Закрыв глаза, Умник стоял в ванной перед зеркалом. Досчитав до пятидесяти, он открыл их. Сначала он увидел висевшие на веревке полотенца. Умник долго смотрел на них, отмечая про себя, какое из них его и какие – родителей, и все откладывая свое лицо, ждущее его в том же круглом зеркале с пластмассовой белой рамкой. Потом он осторожно перевел взгляд вниз, не глядя в середину зеркала, и увидел толстые губы. Под его взглядом они сжались, стыдясь своей некрасивости. Умник презрительно усмехнулся, заставив их скривиться, отчего они стали еще более уродливыми. Все так же ухмыляясь, Умник долго изучал рыхлый, чересчур широкий у основания нос и невнятные, глубоко посаженные глаза.

Потом он приподнял длинную, до бровей челку и стал считать прыщи на молочно-белом лбу. Когда он опять опустил волосы на лоб, все только что увиденные им в отдельности безобразные черты слились в одутловатое лицо с пухлыми, как у грызуна, щеками. Вот он какой, Игорь Гладков, по прозвищу Умник. Жестокая шутка природы, которая, наделив его даром к самой прекрасной и гармоничной науке, не оставила на его тело ни частички красоты. Умник, не отрываясь, смотрел в зеркало, как ему велела Вера, и, как Вера, проникался все большим отвращением к этому лицу, к которому его навечно приговорила природа.

Вдруг зеркало покрылось рябью и мерзкое лицо стало размываться, пока все не размазалось по зыбкой серебристой поверхности. Как будто даже зеркалу стало противно отражать его в себе. Умник быстро заморгал, чувствуя, как по щекам у него катятся слезы, и прикрыл глаза, а когда снова открыл их, то увидел Веру.

Она улыбалась, и хотя ее лицо, как под вуалью, лишь мерцало в глубине зеркала за мембраной, он видел, что ее взгляд затуманен мечтой. Сначала ему показалась, что она поет, как тогда, на вечере, когда он впервые по-настоящему увидел ее, грезящую наяву, но, приглядевшись, он понял, что она разговаривает с кем-то, вся нежная и сияющая от надежды.

– Игорь, ты наконец пойдешь ужинать? – спросила мать и стала дергать ручку двери. – Что за идиотская мода запираться в ванной? Ты что, уже в душ собрался?

– Я сейчас приду.

Он слышал, как она громко вздохнула и зашагала на кухню.

Вера исчезла, а Умник присел на край ванны и стал вспоминать сегодняшний день, в центре которого, как и во все прошедшие и еще не наступившие дни, стояла и будет стоять Вера. Но сейчас над ней, в пролете между этажами, склонился Юра Симм и что-то говорил ей, не обращая внимания на то, что уже прозвенел звонок. А потом заговорила Вера, поднимаясь на цыпочки и, как под солнце, подставляя под его взгляд свое лицо. Она обеими руками прижимала к животу портфель. Конечно, она уже все давно простила ему.

На мгновение Умнику стало стыдно своих соплей, а потом на него опять нахлынул ужас, который жил в нем с тех пор, как он впервые услышал в подвале слово «чижик». Из кухни закричала мать. Он ополоснул лицо холодной водой и вышел из ванной.

Завтра он обязательно найдет Коломийцева и все скажет ему. Все то, что давно должен был сказать ему и не сказал тогда в подвале. Что Вера Ковалева – его девушка, и он любит ее, и что если они хотят развлечься под Новый год, то пусть приглашают к себе телок из ПТУ, и что пошли они все подальше… Тут Юра вспомнил, что он уже собирался сказать это Коломийцеву вчера, и позавчера, и три дня назад, и всю эту неделю. Но Коломийцев как в воду провалился, он не появлялся в подвале уже несколько дней. На вопрос, где он, парни только пожимали плечами и нарочито разводили руками. За преувеличенным недоумением, с которым они при этом смотрели друг на друга, Юре мерещилась ухмылка посвященных в тайное дело, куда ему не было доступа. Подходить же к Мише-фавориту он считал ниже своего достоинства. До 29 декабря оставалась неделя.

Сегодня он после случая с бабушкой впервые подошел к Вере. Просто тронул ее за руку на лестнице и сказал, что хочет поговорить, если она не против. Она вспыхнула и засеменила за ним к окну на лестничной площадке. К животу она крепко прижимала портфель, как будто держалась за него, чтобы не упасть от любви, что выветрила все ее нутро и сделала ее легкой, как перышко. Он что-то плел ей про бабушку, и что жаль, что все так получилось, и что классное было кино, а потом спросил, придет ли она на новогодний вечер. Вера так радостно закивала, отдаваясь ему здесь же, в этом узком пролете между вторым и третьим этажами, что у него заныло под ложечкой, и он опять, как тогда, ужасно захотел, почти взмолился, чтобы она исчезла, навсегда избавив его от себя, от своих золотистых волос, хрупкой шеи, длинных сахарных ног и нежного сердца. Кажется, она еще спросила, ужасно глупо, пойдет ли он тоже, и он, конечно, кивал и все опять что-то говорил, не в силах оторваться от нее, а потом опять назвал ее Чижиком, как тогда, у себя дома, и сразу прикусил губу, а она, вместо того чтобы бежать от него подальше, засмеялась серебристым золушкиным смехом и сказала, что он первый человек, назвавший ее так смешно. На уроке истории, пока историчка бубнила про двадцать пятый съезд КПСС, Юра все никак не мог отвязаться от мысли, что все это время он не находил Коломийцева, просто потому, что плохо искал.

На следующей переменке Юра подошел к Мише и сказал, что нужно поговорить. Тот, ухмыляясь, пошел с ним в туалет на четвертом этаже, где обычно было мало народу. Там уже кто-то успел покурить в окно и чуть прибить запах мочи. Дальше предбанника с раковинами они не пошли.

– Ты Лешу когда видел? – спросил Юра.

– А что? Соскучился?

– У меня к нему дело.

– А ты мне скажи, я ему передам.

– По личному вопросу.

– А-а-а, понятно… – протянул Миша, – не доверяешь, значит.

Удивительно, как быстро он выучился замашкам Коломийцева. Юра вдруг подумал, что уже и не может вспомнить, каким был Миша до того, как стал фаворитом.

– Так где он?

– У дяди.

– У какого дяди?

– Я ж говорю, у дяди. У него к нему дело.

– Ну, ладно, я пошел, а ты передай ему, что я его ищу.

– Ну, может и передам, а ты от нас Чижику привет передавай. Скажи, что мы высоко ценим ее вокальные и прочие данные.

Юра подскочил к нему, но тут вошла Руднева, которая проверяла туалеты на предмет курения. Она с удивлением посмотрела на них и потянула носом.

– Ты что здесь делаешь, Симм?