– У… уедете? А куда?

– Туда, куда ты не сможешь добраться. И ты ее больше не увидишь.

Он поднимает карабин и пристегивает к поясу. Потом, связавшись со мной крепким беседочным узлом, одаривает меня улыбкой:

– Я никогда не видел, чтобы ты отступал, Жо. Ты не сдашь ни метра гранитной стенки. Ты и в жизни такой, хуже лишая. Если уж ты что начал, то доведешь до конца. Это-то меня и пугает. Кончится тем, что ты ее у меня уведешь…

Он тычет пальцем вверх. Там, совсем близко, вершина.

– Погляди на вершину. Хорошенько погляди, как смотришь мне в глаза. Если ты считаешь, что, уехав с Франсуазой, я совершу паскудство, то давай вернемся. Я спущусь вниз вместе с тобой и отдам тебе свою женщину. Ну, как поступим?

Я не шевелюсь, закусив губы. Сердце у меня вот-вот разорвется. Макс ухмыляется:

– Я так и думал. Ты никогда не отцепишься от карабина, даже ради женщины. Потому что ни один альпинист в мире не повернет назад, находясь так близко от вершины. Эта вершина нужна, чтобы дальше планировать другой проект, еще более амбициозный и опасный. Вернуться назад – все равно что вскрыть себе вены и позволить времени вытечь сквозь них. Все равно что предать гору. Ты же альпинист, Жо, самый что ни на есть. Мы с тобой выкованы из одной стали.

Я трясу головой, на моей физиономии написан гнев.

– Я не такой, как ты. За пределами горы ты никого не уважаешь. Даже Франсуазу. Ты ее не заслуживаешь.

Он приподнимает веревку, которой мы крепко связаны:

– Может быть, Жо. Валяй, даю тебе последний шанс: вниз или наверх? Франсуаза или вершина?

Я смотрю наверх, а Макс, подняв руки, отходит к краю карниза. И вдруг связующая нас веревка натягивается: это обрушился карниз.

Макс исчезает из виду.

Он повисает в пустоте, и его удерживает только наша веревка…

На восхождении жизнь зачастую висит на ниточке.

Жонатан Тувье. Журнал «Внешний мир» (1990)

У меня в ушах раздался хрип. Со слезами на глазах я вскочил, задыхаясь, перевернул мальчика-араба и принялся нажимать руками ему на грудь:

– Фарид! Фарид!

Я припал ртом к его безвольным губам, дышу изо всех сил, его грудь вяло приподнимается и снова опадает.

– Дыши! Пожалуйста, дыши! Борись! Борись! Борись!

Сил нет никаких, но я не привык отступать. Лоб у меня взмок, капли пота покатились на побелевшую грудь мальчика. Я жму и жму, нажимаю кулаками так же яростно, как Мишель вгрызается в лед. Я стучу ему по груди и кричу. Безжизненное тело подскакивает, как тряпичная кукла.

Все, сил больше не было. Я прекратил качать.

Фарид был мертв. Я долго плакал у него на груди, потом положил пальцы на веки и осторожно закрыл ему глаза.

Его история закончилась у меня на руках, как и жизнь Пока.

«Истина» забрала его.

Когда мне придет время умирать, я умру вдали от гор, в красивом месте, под пение птиц…

Личные заметки Жонатана Тувье (март 2007)

Я оставался в палатке, пока грудь Фарида, прижатая к моей груди, не остыла. Не помню, сколько еще времени это хрупкое тело хранило тепло, но понемногу все, что можно назвать жизнью, уходило из него, растворяясь в проклятой пропасти. Я не верил в Бога и в загробную жизнь, а он верил, вот что было важно. И я всем сердцем надеялся, что он вырвется отсюда и поднимется в небо, которое так любил. Молча расстегнув молнию на спальнике, я раскрыл его и набросил на Фарида. Завитки черных волос выбились из-под покрова, и я наклонился и поправил их, чтобы тело скрылось полностью. Потом прошептал ему то, что, наверное, отец должен был бы сказать сыну: пожелал удачи и простил. Без сомнения, это была молитва.

Выйдя из палатки, я подошел к Мишелю, который молотил и молотил по льду.

– Фарид умер.

Он, пыхтя, обернулся ко мне:

– Видел, сколько я уже сделал? Хороша работенка, а?

И он отпихнул ногой горки ледяной крупы.

– Если поможешь, мы выберемся отсюда часов за пять-шесть.

Сейчас он был мне противен до глубины души.

– Ты должен дать мне горелку. Я хочу натопить воды, чтобы обмыть тело. А потом скажу слова молитвы. Что-нибудь такое… более торжественное.

– Молитву, говоришь? Ты что, издеваешься? Горелка останется где стоит.

– Ты убил мальчишку. Если мы когда-нибудь отсюда выберемся, я постараюсь, чтобы ты окончил свои дни в тюрьме.

– В тюрьме? Это было бы шикарно.

Он смерил меня косым взглядом:

– Ты что, думаешь, сыщики поверят первому же слову психа?

Я потерял над собой контроль и вцепился ему в горло. Мне хотелось, чтобы его башка отлетела прочь, как пробка от шампанского, и чтобы он знал, кто его убивает.

– И в тебе нет ни капли сострадания?

Мы сцепились и покатились по земле. Своей железной маской он крепко заехал мне по носу. В ушах у меня раздался треск, по губам потекла кровь. Барахтаясь, мы выпихнули из крепления баллон с ацетиленом.

Пламя горелки погасло.

Наступила полная тьма.

Мы тут же прекратили схватку.

И тут прозвучал сигнал тревоги: зашипел газ.

Утечка.

В темноте Мишель выпустил меня, и я услышал, как он ползает по ледяной крошке. Оглушенный, я сел, весь дрожа. Ледяной туман застилал глаза. Паника охватила меня, и я лихорадочно ощупывал землю.

– Скорее! Газ уходит!

– Баллон у меня!

Я подполз на ощупь и нашарил руку Мишеля с газовым баллончиком, который поддерживал нашу жизнь с той минуты, как мы очнулись в подземелье. Баллон шипел все сильнее, вокруг распространялся резкий запах. Я нащупал рукой наконечник и отключил подачу газа, но шипение продолжалось. Наверное, на баллоне трещина… Может, соскочила гайка, которую я уже однажды закручивал, может, какая другая мелкая деталь на выходе газа.

Мишель заорал мне прямо в ухо:

– Весь газ уйдет! Сделай что-нибудь!

Я ничего не видел. Из носа на пальцы лилась кровь, и я мог дышать только ртом. Каждая потерянная секунда стоила минут и часов жизни. Время бежало все быстрее. Мы топтались вокруг баллона, пытаясь найти выход. Мишель снял куртку и попытался заткнуть дыру в баллоне, но газ проходил сквозь любую преграду, сквозь ткань, сквозь малейший зазор. Сделать ничего было нельзя. Ничего.

– У меня есть зажигалка, – прохрипел Мишель, – можно посветить, чтобы починить баллон.