На столетия история ересей оказалась связанной с историей власти. После падения Империи на Западе, особенно когда германские короли окончательно оставили арианство ради римского православия, споры стихли фактически до зрелого Средневековья, рубежа XI–XII веков. Само слово «еретик», знакомое по Писанию, вошло в оборот лишь в XIII веке, после того, как Иннокентий III и его наследники на римской кафедре сделали ересь настоящей мишенью своей политики, проповеди и крестового похода. Возникновение церковной инквизиции в 1230-х годах – часть этого движения. В XI веке отдельные хронисты описывали спорадические случаи бунта против церковной организации, культовых изображений и обрядов ради буквального следования евангельским заповедям. Многим хотелось видеть преступление против веры и в бесчинствах «коммунаров», часто направлявшихся на епископов. Иных хватали и жгли, причем зачастую по инициативе «толпы». Но, кажется, лишь один из современников первых костров, монах Адемар Шабаннский, около 1030 года назвал сожженных приспешниками дьявола и манихеями. Григорианская реформа и последовавшая за ней борьба Империи и папства накалили страсти: обвинение в ереси бросали друг другу в лицо оба лагеря. В многолетнем обмене колкими памфлетами в среде кардиналов и понтификов сформировалась уверенность, что наследник Петра никогда не ошибается, а несогласный автоматически попадал в еретики: например, в симониты, наследники Симона Волхва, пытавшегося купить апостольство. Тот, уличенный Петром, раскаялся (Деян. 8:24), но всякая корысть в делах Церкви могла истолковываться как посягательство и на ее свободу, и на правоверие.

В отдельных городах, иногда землях, стали возникать группы людей, не желавшие идти ко Спасению путем остальных. Одни отвергали службу священства, казавшегося им недостойным высокого призвания, осуждали его богатство, не верили в совершаемые им таинства. Другие утверждали, что возродили какую-нибудь древнюю форму благочестия, свято хранившуюся на Востоке со времен первых мучеников, не ели мяса, называли себя апостолами и не признавали крещения в детстве. Организацией такие группы становились тогда, когда внутри стихийно возникала иерархия из избранных, которые «крестили Духом» и благословляли трапезы, верующих, получивших возложение рук, и слушателей. Уже в первой половине XII века Бернард Клервосский, лучший проповедник своего времени, почуял опасность на юге Франции, как чуял ее и в брожении умов на Севере. Ему удалось добиться осуждения за ересь и сожжения некоторых трудов Абеляра. Его друг и последователь Гильом из Сен-Тьерри подобрал у Августина еретические наименования для философа Гильома Коншского, посмевшего в 1120-х годах богословствовать «с точки зрения физики». Однако, при всем авторитете Бернарда, его речи славились стилем, но не информированностью и не логикой. Ни интеллектуальной новизне, ни церковному диссидентству такое красноречие перейти дорогу не могло. Прованс, Гасконь и Лангедок действительно сфокусировали на себе внимание хранителей благочестия. Но до решающей битвы было далеко.

Во второй половине столетия появились новые обозначения. В 1163 году монах Экберт из Шенау выпустил специальные проповеди против катаров. Произнесенное на немецкий лад, Ketzer, это слово, восходящее к греческому «чистый», стало обозначать попросту всякого еретика. Их же называли «ткачами» и «публиканами». От болгарских богомилов во Франции взяли этноним: в XIII веке буграми Инквизиция стала называть всех инакомыслящих долины Луары, которые отвергали таинства, а заодно иногда гомосексуалов обоих полов. Естественно, сохранялись и старые термины, вроде ариан, манихеев, савеллиан и т. п. Означает ли обогащение лексикона преследования и появление первых аналитических текстов, что движение ширилось? Безусловно. Генрих II Плантагенет, один из создателей английского могущества, активно включился в охоту на еретиков, введя клеймение каленым железом в «Кларендонские ассизы» (1166). Через два поколения Фридрих II, едва ли не самый толерантный в интеллектуальной сфере средневековый монарх и тоже во многом первый современный правитель, уже в 1220-х годах опередил папство в разработке на практике принципов инквизиции. Костры в Сицилийском королевстве запылали так ярко, что Гонорию III пришлось умирять пыл новоиспеченного императора, слишком буквально понявшего свой долг защитника Церкви. Налицо, однако, одна характерная тенденция: внутренний враг мог сплотить часто враждовавшие между собой духовный и светский мечи. Формировавшееся в недрах феодальных отношений современное государство училось у Церкви выявлению, наказанию и искоренению всех форм непослушания.

История с французским югом в XIII веке показала эту диалектику во всей красе. В других землях светская власть обычно шла на диалог с проповедниками и легатами Рима, благодаря чему ценой нескольких костров обычно удавалось вернуть покой. В 1208 году известный ученик Пьера Вальдеса арагонец Дурандо де Уэска вернулся в лоно Церкви и описал своих прежних соратников. Но весь юг Франции, от Альп до Пиренеев, во второй половине XII века оказался не слишком гостеприимным, причем на всех уровнях. Буллы и акты Латеранских и поместных соборов обязывали епископов проводить расследования, а местные власти – оказывать им всяческую поддержку. Все эти меры возвышенно назвали «делом мира и веры», и этот термин сохранился вплоть до печально знаменитых Альбигойских войн. Они описаны в подробностях в масштабной старопровансальской «Песни о крестовом походе против альбигойцев», аж дважды – и неплохо – переведенной на русский. В основе этого вооруженного разгрома, сопровождавшегося бессмысленными жестокостями, достойными Первого Крестового похода, лежит планомерная политика Церкви. Еретиков крестоносцы встретили в основном в виконтстве Безье-Каркассон, зато автономии богатого и культурно развитого юга был нанесен удар, от которого он оправиться уже не смог. Лангедок стал Францией. Но прежде Иннокентий III довел до завершения юридическую криминализацию ереси, он же благословил крест в качестве знамени для похода на еретиков, и он же заставил действовать принцип терпимости там, где новые формы религиозности можно было принять в рамках католической ортодоксии, где они не вели к отрицанию Церкви как института и не ставили под сомнение богослужение.

Естественно, папа начал не с оружия, а с проповеди. Поддержку получили вернувшиеся в стадо «заблудшие овцы», которых окрестили католическими бедняками, популярные в Вероне humiliati, «добровольно униженные» (в нашей науке их называют неудачной калькой – гумилиатами). Ослабли гонения на аскетов вальденсов, благодаря чему это течение существует по сей день. Тем не менее традиционная проповедь потерпела полное фиаско на юге Франции, и тогда, одновременно с карательным походом, возникла такая форма компромисса как нищенствующие ордена, основанные фактически одновременно Франциском из Ассизи и кастильцем Домиником Гусманом. Оба видели призвание в возрождении евангельского идеала бедности через личное повторение земного пути Иисуса. Оба понимали, что делать это нужно не в тени обители, а на городской площади. И оба, наконец, были свято уверены в том, что делать это надо с согласия Церкви и папства, в постоянном контакте со священством и с иерархией. Поведение Франциска и его ближайших учеников своим юродством многих эпатировало, но многих и возвращало в лоно правоверия, потому что показывало, что необязательно обвинять в своих грехах и несчастьях всех окружающих или нерадивого священника. Оно показывало, что путь к совершенству открыт каждому. Иннокентий III благословил оба ордена.