она столь же подходила Польше, как корове седло. Конституция провозгласила в стране наследственную монархию. И императрица, и король сочли, что они не обязаны впредь гарантировать целостность страны, ибо обязательства давались Речи Посполитой (республике), а не наследственной монархии. В преемники бездетному Станиславу Августу Понятовскому в Варшаве определили курфюрста Саксонии, того самого, против водворения которого на трон два двора протестовали еще в 1764 году, предпочитая ему природного поляка. В кругу приближенных Фридрих Вильгельм не скрывал своего раздражения: варшавские нахалы собираются соорудить ось Польша – Саксония, ему угрожающую.

Речь Посполитая создавала трудности снабжению Дунайской армии. Российские войска были выведены из страны, самый удобный и освоенный путь через Каменец перекрыт, пришлось вывезти «магазейны» – расположенные по пути склады продовольствия и снаряжения. Сейм обратился к Константинопольскому патриарху с просьбой – взять под свою руку, вопреки воле иерархов и верующих, православную церковь Речи Посполитой. Россия лишилась бы важного рычага влияния в польских делах, но владыка отказался от предложенной чести, и эта опасность исчезла. Русских торговцев обвинили в подстрекательстве к бунту и пытками вырвали у них нужные признания. Епископ Переяславский, подданный Екатерины, известный «чистотой нравов», был брошен в тюрьму. Сейм пытался заключить союз с Турцией, находившейся в состоянии войны с Россией.

Весть о том, что в Яссах вот-вот будет подписан мир, произвела в Варшаве эффект разорвавшейся бомбы. При мысли о мертвой хватке приветливой «королевны Катажины» мороз продирал по коже. Спохватились, что вообще не удосужились известить царицу о майской конституции, и направили запоздалое уведомление. Вице-канцлер И. А. Остерман был холоден, как лед: «Ее величеству нечего вам отвечать». Польский резидент Деболи от себя добавлял: императрица ждет только удобной минуты, чтобы поднять оружие. Прочтя его донесение, король Станислав Август упал в обморок.

Обращение к прошлому не вдохновляло. Речь Посполитая участвовала во всех европейских антироссийских комбинациях, являлась центральным звеном сооруженного усилиями Людовика XV Восточного барьера, оппозиционные группировки в своем раже даже превосходили правительство. Барская конфедерация (1768–1772 годы) в разгар Русско-турецкой войны успела заключить с Высокой Портой договор, по которому, в случае победы последней, ей уступался Киев, а себе выговоривала Смоленск, Стародуб и Чернигов[279].

Итоги известны. Оборвалась тысячелетняя история Польского государства, оно перестало существовать. Отечественная историография единодушно клеймит происшедшее. «Ликвидация суверенного государства есть разбойничья акция», – пишет Н. И. Павленко, но тут же добавляет: разделам Польши «трудно дать однозначную оценку», «не следует игнорировать положительное значение вхождения этнически близких русским украинцев и белорусов» в Россию. Те же аргументы приводит Г. А. Савин: «В ходе разделов завершился прогрессивный и исторически обусловленный процесс воссоединения Украины и Белоруссии с Россией»[280]. Вот именно. В истории порой нераздельно переплетается прогрессивное и регрессивное. Ни до, ни в описываемую эпоху не существовало ни малейших шансов на то, что России удалось бы добиться желаемого, а именно восточно-славянского объединения, в одиночестве и без превращения его в раздел Польши. Венгерский исследователь оппозиционного к коммунистическому режиму направления Иштван Бибо четко разделяет две стороны процесса в главе своей работы под характерным заглавием «О бедствиях и убожестве малых восточноевропейских государств»: «Создавшаяся ситуация диктовала Польше историческую задачу: привлечь на свою сторону Россию, которая, хотя и присоединила к себе часть территории Польши, не отторгла исконно польские земли, – чтобы, имея за спиной такого союзника, попытаться возродить свою национальную жизнь в противостоянии двум немецким государствам. Однако поляки, находясь под впечатлением раздела своей страны, воспринятого ими как жестокое насилие и вопиющая несправедливость, не сумели распознать разницы между тем, что в этом разделе было исторической закономерностью, а что наглым насилием»[281]. Сама Екатерина угрызений совести не испытывала. Она в ту пору была увлечена чтением летописей Древней Руси, считала себя собирательницей растерянного наследства и неоднократно заявляла, что не посягнула ни на вершок исконно польских земель. Это сделали другие.

А жить Екатерине Великой оставалось всего год.

Глава IV

Балканский плацдарм наполеоновской эпопеи

После смерти Екатерины в Зимнем дворце, по словам Г. Р. Державина, зашумели «ботфорты, тесаки и будто по завоеванию города ворвались в покои везде воинские люди с великим шумом». На плацу император Павел Петрович спешно переучивал военному делу прославленные потемкинские и суворовские полки. Убеленные сединами, увешанные орденами генералы учились шагать, равняться, отдавать честь эспантоном. Туго поддававшиеся науке подлежали изгнанию из армии. За неполных пять лет управления царь отправил в отставку 7 фельдмаршалов (включая Суворова), более 300 генералов и 2 тысячи штаб– и обер-офицеров. Унтер-офицеров, костяк и оплот армии, вооружили средневековыми алебардами: они так красиво выглядели на парадах! Удобную форму, введенную Потемкиным, Павел именовал мужицкой, солдат переодели в узкие мундиры немецкого образца пятидесятилетней давности.

И все же Павел был не слабоумным или душевнобольным человеком, каковым его иногда изображали, а всего лишь крайне неуравновешенным и неврастеничным, вспыльчивым и взбалмошным. Он получил хорошее домашнее образование, кроме родного языка говорил по-французски и по-немецки, разбирался в церковнославянском, был знаком с итальянским, проявлял способности к математике, отличался остроумием в беседе. Ростом Павел не вышел, но был крепок телом, прекрасно ездил на коне, слыл искусным танцором, на балах выступал в первой паре в менуэте с супругой Марией Федоровной.

На престол он вступил с самыми благими намерениями, объявив всенародно, что не собирается «отказать любезным подданным в нужном и желанном ими отдохновении после столь долго продолжавшихся изнурений»[282]. Численность армии он сократил на треть, снял недоимки по налогам, сократил барщину до трех дней в неделю, запретил продавать дворовых без земли. При Павле в Дерпте (Тарту) открыли университет, училище для офицерских сирот, много школ для солдатских детей. Но он же раздал полмиллиона душ в частные руки, превратив их в крепостных[283].

Павлу ставят в заслугу освобождение H. H. Новикова из крепости, А. Н. Радищева и Т. Костюшки из ссылки. Но он же отправлял в тюрьму, часто в минуту гнева, сотни и тысячи людей. Александр I при восшествии на престол амнистировал 13 тысяч человек, таков был масштаб произвола родителя. Неудивительно, что добрые замыслы Павла Петровича забывались, а злые и запальчивые поступки запечатлевались в памяти современников. Его сын Константин заметил однажды: «Отец объявил войну здравому смыслу с твердым намерением не заключать мира».

Царствование Павла нельзя осмыслить без обращения к его юности и зрелости, к десятилетиям, проведенным в страхе перед матерью и ненависти к ней. Он считал себя законным наследником Петра III, отстраненным ею от престола. Отсюда – обожествление Петра Федоровича, доходившее до кощунства, вроде коронации его трупа. И все же главное – не в личных разногласиях